Вольнодумцы

Максим Замшев

© Максим Замшев, текст, 2023

© ООО «Издательство К. Тублина», макет, 2023

© А. Веселов, обложка, 2023

www.limbuspress.ru

Часть первая

Февраль 2019 года

День был полон вязкого снега и внезапного горя. И вот теперь, в этом неприятно покачивающемся купе, он совсем растерялся. Молил Господа, чтобы всё кончилось хорошо.

Слепая, бессмысленная мольба.

Подобно многим русским мальчикам, он рано начал негодовать от бездействия Бога. Если Он есть и Он всемогущ, почему чудесные люди страдают, а мерзавцам выпадают длинные, сытые и весёлые судьбы? Как Он это допускает?

Но сейчас просить о пощаде некого.

Такое не часто случается, но купе с ним никто не делил. Нераспакованные комплекты белья в целлофановом смирении лежали на двух верхних полках и на соседней нижней.

Он выключил весь свет. Надеялся, темнота подействует успокаивающе. На грязноватом окне – трогательные, почти декоративные шторки. Вдали, сквозь толстое стекло, поблёскивали огни фонарей. Что они освещали? Многокилометровые автобаны с белой разметкой, где автомобили подчёркивают всеобщее отчуждение; крошечные посёлки с сиротскими избами, в которых ставни годами заколочены, а на стенах тут и там приклеены много раз уже вымокшие объявления о продаже; бензозаправки с невкусным кофе и чёрствой выпечкой, стаи собак, рыскающих в поисках пищи, или что-нибудь ещё, диковинное и невиданное, чего себе не представишь?

Мимо стремительно проносились невесёлые полустанки с пустыми перронами. Ему не прочесть их названия на такой скорости, но где-то на картах, в расписаниях, в паспортах местных жителей они значились.

В дверь с дежурной настойчивостью постучали. Он нехотя встал с жёсткой неудобной полки, отодвинул дверную панель. Проводница принялась выспрашивать, не желает ли он чаю или купить сувениры. Голос звучал так, словно внутри у неё ожил портативный магнитофон. Он попросил принести один стакан чая с лимоном. От сувениров отказался.

Горькие мысли о болезни сестры, о её тяжкой участи сменялись беспокойством за любимую девушку, которая, слава Господу, здорова, но то, что он недавно узнал о ней, крепко расстраивало. Надо же ей заниматься такой чудовищно опасной чепухой! Да и он ещё, старый дурак, потакает ей.

Двойная тревога. Двойная боль.

Всё страшно, всё серьёзно, всё, скорее всего, кончится плохо. И он не в состоянии противостоять этому. Он утратил что-то. Он совсем к этому не готов, сейчас это ясно. Боже! Верни! Ты так часто забирал!

Когда-то у него были и брат, и сестра.

Но Веня попал под электричку. Давным-давно он живёт без старшего брата. Только сестра. После смерти родителей единственный родной человек. И она – в беде.

Он плохо помнил своё детство, слишком ровным и счастливым оно выдалось. От него сперва, разумеется, как от маленького ребёнка, гибель брата утаивали. Потом отец ему открыл правду, убедив, видимо, себя, что благостный обман больше ни к чему. После этого день за днём, год за годом боль избывали тем, что не будили её. Он привык, что смерть Вениамина просто факт, ни с чем не связанный и ни на что не влияющий. О ней никогда никто не напоминал.

С каждым часом, проведённым им в этом купе, духота нарастала. Воздух, теряя кислород, набирался тягостной силы, наваливался на него всей своей плотностью, душил, сковывал грудь. Он дышал как можно глубже.

В детстве он иногда задыхался ни с того ни с сего. Почему это происходило – он не помнил, но повторения той паники боялся по сей день. Сейчас потребовалось немало усилий, чтобы дыхание хоть как-то восстановилось. Тень того старого ужаса едва не воскресла.

Колёса между тем застучали яростнее, будто у них кончались силы и надо было дотянуть до ближайшей станции во что бы то ни стало. Внутри поезда что-то заскрежетало, купе резко качнулось, и комплект белья, шурша целлофаном, свалился с полки на пол.

Сегодня, несколькими часами ранее, сестра, как он её ни отговаривал, поехала с ним на вокзал и оставалась на скользком, заваленном окурками перроне до самого отправления поезда. Потом, когда он зашёл в вагон, отыскала окно его купе и смотрела через стекло со спокойной ясной любовью. Как всегда. Во взгляде – ничего необычного. Будто всё как надо. Энергично и почти дежурно помахала ему на прощание. Так машут, когда расстаются на короткое время.

Ему не нравилась Самара. Он жалел, что Вера вышла замуж за самарца и поселилась в этом волжском разлапистом, вытянутом, но в то же время тщетно стремящемся к вертикальности городе. Он с трудом принимал, что его сестра, очевидно, счастлива в Самаре, сжилась с городом, прикипела к нему. «Почти ничего московского в ней не осталось», – иногда расстраивался он. Сама Вера, кстати, этого не поддерживала. Настаивала, что оба города для неё важны. Но жила тем не менее в одном. Хорошо, что не в Нью-Йорк подалась. До Самары меньше двух часов лёта. Хотя вряд ли на планете Земля существовало расстояние, способное ослабить их кровную молчаливую связь.

Иногда завидовал ей: он до самой смерти родителей жил с ними, и это во многом сдерживало его, разжижало, мешало нащупать своё, то, что нужно только ему. А когда они исчезли из мира этого, перейдя в мир иной, оказалось, что ему поздно начинать то, чего он ещё не начал. Семья, дети, устройство быта, социальный рост – ему, на тот момент уже давно разменявшему пятый десяток, всего этого толком не успеть. Прежде его отношения с женщинами не приводили к чему-то серьёзному из-за распространяемой на него оберегающей и в то же время подавляющей воли отца и всегда согласной с ним матери. Это не позволяло ни одной претендентке вылепить из него главного мужчину своей жизни.

Конечно, полюби он сам навзрыд, безвозвратно, то ничего бы не помешало этому чувству. Но он, человек начитанный и тонкий, такую любовь боязливо полагал реальной лишь в книгах.

После того как вышла замуж, сестра сразу, без обсуждений, уехала из родного дома и родного города, но отношения с братом и родителями сохранила теплейшими. Часто навещала их, звонила обязательно каждый день, какими бы хлопотами ни была поглощена. И это не мешало ей строить семью, растить детей, отлаживать быт, всё помнить, всё предусматривать, никогда не показывать, что чем-то удручена, никогда не срывать свою досаду на других.

Её муж занимался писательством ещё до развала страны, очень рано по меркам тех лет вступил в Союз писателей СССР и на местном самарском уровне звездил не на шутку, собираясь вот-вот засиять и на всесоюзном небосклоне. Новую жизнь, наступившую после 1991 года, молодой литератор впитывал тяжело, но к середине девяностых освоился, купил небольшую типографию и даже немного разбогател. Потом полиграфическое производство местные бандюганы отжали, но он не унывал: всё время чем-то занимался, и порой весьма успешно. С Верой у них родилось двое детей, мальчик и девочка. Евгений, старшенький, как только женился, съехал от родителей, но относился к ним весьма трогательно – навещал, заботился. Лизка же, младшая, с этого года училась в Питере и давала о себе знать лишь по необходимости или когда заканчивались средства. Вера, иногда шутя, иногда почти всерьёз, рассказывала, что Лизавета изображала нестерпимую обиду на родителей, якобы они приспособленцы, никогда ничего не противопоставляли омерзительному путинскому режиму, ни за что толком не боролись, кроме своего мнимого благополучия, и посему жизнь прожили зря. Ей, как она декларировала, с ними не по пути.

Говоря об этом, Вера неизменно вздыхала и качала головой.

Скоро ли Вера посвятит Лизу в то, что с ней случилось? Об этом они не говорили.

Лиза, её нрав, повадки, всегда импонировала ему. Он жалел, что теперь у неё с родителями всё так напряжённо. Но дело молодое. Может быть, ему не хватало всю жизнь этого раннего бунта против старших?

И вот он едет в поезде в Москву, а сестра осталась в Самаре, больная, несчастная, удручённая, ищущая силы для борьбы.

По купе бродил сон, подстерегал его, высматривал как добычу, подбрасывал воображению свои заставки. Привиделась волжская набережная в Самаре, одно из немногих там мест, не лишённых изящества. Парапет вдруг разомкнулся и медленно, как в рапидной съёмке, обрушился в Волгу, разбрасывая шумные и сильные брызги, обладающие фантастической силой и сметающие все строения на берегу – от прибрежных палаток до высоких домов. А зелёная полоска острова вдалеке с нереальной скоростью разрослась почти до неба, целиком закрыв его собой. Его засасывало болото вязкой дрёмы, кошмар пугал, походил на модный апокалиптический кинопроект, веки его тяжелели, он, засыпая, всё же силился вернуться в реальность, но беспомощно проигрывал в этой битве. Если бы не голос проводницы, он бы проснулся, возможно, только утром.

– Чай, пожалуйста. – Женщина, не обратив внимания, что пассажир спит, зашла в купе, включила свет и поставила на стол стакан в алюминиевом подстаканнике.

Он открыл глаза. Ужас разрушения не отпускал. Купе, проводница, весь антураж – совершенно незнакомы. Где он? Секунды текли, он застрял между сном и явью. Наконец всё встало на свои места.

Проводница оглядывала его, как ему показалось, с насмешливым осуждением. «Вот, мол, заказал чай, а сам дрыхнет».

– Восемьдесят рублей.

---