Словно мы злодеи

М. Л. Рио

Множеству странных и чудесных лицедеев, которых мне повезло называть своими друзьями (клянусь, это не про вас)

Акт 1

Пролог

Я сижу, прикованный наручниками к столу, и думаю: «Когда бы не запрет / На разглашенье тайн моей темницы, / Поведал бы такое, что любой / Пустяк терзал бы душу»^[1]. Охранник стоит у двери, наблюдает за мной, будто ждет, чтобы что-то произошло.

Входит Джозеф Колборн. Он уже начал седеть, ему почти пятьдесят. Раз в несколько недель я с удивлением вижу, насколько он постарел, – а он понемногу стареет, раз в несколько недель, уже десять лет. Он садится напротив меня, скрещивает руки на груди и произносит:

– Оливер.

– Джо.

– Мне сказали, слушания по условно-досрочному прошли в твою пользу. Поздравляю.

– Я бы сказал спасибо, если бы думал, что вы всерьез.

– Ты знаешь, я считаю, что тебе здесь не место.

– Это не значит, что вы считаете меня невиновным.

– Нет.

Он вздыхает, смотрит на часы – все те же, он их носит с тех пор, как мы познакомились, – как будто я ему надоедаю.

– Так почему пришли? – спрашиваю я. – Все с той же подоплекой, дважды в месяц?

Его брови образуют толстую черную линию.

– «Подоплека» – это прям охренеть в твоем духе.

– Ну, можно изъять мальчика из театра, все такое.

Он качает головой со смесью веселья и раздражения.

– И? – говорю я.

– И – что?

– «Виселица – дело благое. Но чем именно? Это благое дело для тех, чье дело зло»^[2], – отзываюсь я, решив заслужить его раздражение. – Зачем вы здесь? Пора бы уже понять, что я вам ничего не расскажу.

– Вообще-то, – говорит он, – думаю, на этот раз мне удастся тебя переубедить.

Я выпрямляюсь.

– Как?

– Я ухожу со службы. Продался, нашел работу в частной охране. Детям надо образование оплачивать.

Пару секунд я просто таращусь на него. Мне всегда казалось, что Колборна придется усыпить, как злого старого пса, прежде чем он уйдет с поста шефа.

– И как это должно меня переубедить? – спрашиваю я.

– Все, что ты скажешь, будет не для протокола.

– Тогда зачем суетиться?

Он снова вздыхает, и морщины на его лице становятся глубже.

– Оливер, меня не волнует наказание преступника, уже нет. Кто-то отсидел, а при нашей работе такое удовлетворение не часто получаешь. Но я не хочу уйти в отставку и еще десять лет гадать, что именно произошло десять лет назад.

Сперва я молчу. Эта мысль мне нравится, но доверия не вызывает. Я осматриваю мрачные шлакоблоки, крошечные черные видеокамеры, смотрящие вниз из каждого угла, охранника с неправильным прикусом, выставившего вперед нижнюю челюсть. Закрываю глаза, делаю глубокий вдох и представляю себе весеннюю свежесть Иллинойса, представляю, каково будет шагнуть наружу после того, как треть жизни давился затхлым тюремным воздухом.

Когда я, выдохнув, открываю глаза, Колборн пристально на меня смотрит.

– Не знаю, – говорю я. – Я выйду отсюда, так или иначе. Не хочу рисковать, не хочу сюда вернуться. По-моему, надежнее не будить спящих собак.

Колборн беспокойно барабанит пальцами по столу.

– А скажи-ка мне, – говорит он, – бывает, что ты лежишь в камере, смотришь в потолок, пытаешься понять, как ты здесь оказался, и не можешь уснуть, потому что никак не прогонишь воспоминания о том дне?

– Каждую ночь, – без иронии отвечаю я. – Но вот в чем разница, Джо. Для вас это был всего один день, а дальше все пошло как обычно. А для нас – один день и все последующие.

Я подаюсь вперед, опершись на локти, мое лицо оказывается всего в нескольких дюймах от его лица, так что он слышит каждое слово, когда я понижаю голос:

– Вас, наверное, так и жрет изнутри то, что вы не знаете. Не знаете кто, не знаете как, не знаете почему. Но вы и его не знали.

У него странное лицо, как будто его тошнит, словно я вдруг сделался несказанно мерзким и на меня страшно смотреть.

– Ты все это время хранил тайну, – говорит он. – Кто другой с ума бы сошел. Зачем?

– Хотелось.

– И по-прежнему хочется.

У меня за ребрами веско стучит сердце. Тайны тяжелы, как свинец.

Я откидываюсь назад. Охранник смотрит безразлично, как будто мы – чужие люди, говорящие на чужом языке, о чем-то далеком и незначительном. Я думаю об остальных. В кои-то веки о нас. Мы натворили много зла, но оно было необходимо – или так казалось. Годы спустя, оглядываясь назад, я уже не так уверен, что без него нельзя было обойтись, и теперь я думаю вот о чем: смог бы я объяснить все Колборну, все мелкие извивы и, повороты и финальный эксод? Я разглядываю его открытое, ничего не выражающее лицо, серые глаза – от них теперь расходятся гусиные лапки, но смотрят они так же ясно и твердо.

– Хорошо, – говорю я. – Я расскажу. Но вы должны кое-что понять.

Колборн не шевелится.

– Я слушаю.

– Во-первых, я заговорю, только когда выйду отсюда, не раньше. Во-вторых, все это не вернется ни ко мне, ни к кому-либо еще – никакой двойной ответственности. И, наконец, это не извинение.

Я жду от него какого-то отклика, кивка или слов, но он только моргает, молчаливый и неколебимый, как сфинкс.

– Ну что, Джо? – спрашиваю я. – Вы это выдержите?

Он холодно, коротко усмехается:

– Да, думаю, выдержу.

Сцена 1

Время: сентябрь 1997 года, мой четвертый, выпускной курс в Классической консерватории Деллакера. Место: Бродуотер, Иллинойс, в целом незначительный городок. Осень пока стоит теплая.

Входят исполнители. Тогда нас было семеро, семь юных талантов, которых ждало необъятное бесценное будущее, хотя видели мы не дальше книжек у себя под носом. Нас всегда окружали книги, слова, поэзия, все яростные страсти мира, переплетенные в кожу и коленкор. (В том, что случилось, я отчасти виню именно это.) Библиотека Замка была просторным восьмиугольным залом, заставленным вычурной старинной мебелью; вдоль его стен шли книжные полки, убаюкивающее тепло поддерживал внушительный камин, горевший почти постоянно, независимо от температуры снаружи. Часы на каминной полке пробили двенадцать, и мы один за другим заворочались, как семь оживающих статуй.

– Глухая полночь^[3], – произнес Ричард. Он сидел в самом большом кресле, как на троне, вытянув длинные ноги и поставив пятки на каминную решетку. Три года в роли королей и завоевателей научили его сидеть так на любом стуле, на сцене или вне ее. – А к восьми часам нам должно стать бессмертными.

Он со стуком захлопнул книгу.

Мередит, свернувшаяся по-кошачьи в углу дивана (в другом, как пес, развалился я), потеребила прядь длинных темно-рыжих волос и спросила:

– Ты куда?

Ричард: «Устав от дел, спешу скорей в кровать…»^[4]

Филиппа: Не начинай.

Ричард: Рано вставать, все дела.

Александр: Можно подумать, он волнуется.

Рен, сидевшая по-турецки на подушке у огня и не замечавшая, что вокруг нее идет перепалка, сказала:

– Все выбрали фрагменты? Я никак не решу.

Я: Может, Изабеллу? Изабелла у тебя безупречная.

Мередит: «Мера» – это комедия, бестолочь. Мы прослушиваемся для «Цезаря».

– Не понимаю, зачем нам вообще прослушивания. – Александр, скрючившийся над столом в темной глубине зала, потянулся к бутылке скотча, которая стояла у его локтя. Налил себе, выпил залпом и сморщился, глядя на нас. – Я бы раскидал всю эту хрень хоть сейчас.

– Как? – спросил я. – Я сроду не знаю, кем окажусь.

– Это потому что тебе дают роль в последнюю очередь, – сказал Ричард. – Что останется, то и дадут.

Мередит цокнула языком:

– Кто мы сегодня? Ричард или Дик собачий?

– Плюнь на него, Оливер, – сказал Джеймс.

Он сидел один, в самом дальнем углу, не желая отрываться от своего блокнота. На нашем курсе он всегда занимался серьезнее всех, что (возможно) объясняло, почему он был среди нас лучшим актером и (без сомнения) почему его никто за это не презирал.

– Вот. – Александр вытащил из кармана несколько свернутых трубочкой десяток и пересчитал их, разложив на столе. – Здесь пятьдесят долларов.

– За что? – спросила Мередит. – Хочешь приватный танец?

– А ты что, тренируешься для будущей карьеры?

– В жопу меня поцелуй.

– Попроси как следует.

– За что пятьдесят долларов? – спросил я, чтобы их перебить.

Из нас семерых Мередит и Александр ругались больше всех, и пересквернословить другого было для них обоих предметом какой-то извращенной гордости. Дай им волю, они всю ночь не остановятся.

Александр постучал по десяткам длинным пальцем.

– Спорю на пятьдесят долларов, что прямо сейчас перечислю распределение и не ошибусь.

Мы впятером с любопытством переглянулись; Рен по-прежнему хмурилась, глядя в камин.

– Ладно, давайте послушаем, – с усталым вздохом произнесла Филиппа, будто ее одолело любопытство.

Александр откинул с лица непослушные черные кудри и начал:

– Ну, Цезарем явно будет Ричард.

– Потому что мы все втайне хотим его убить? – спросил Джеймс.

Ричард поднял бровь.

– Et tu, Bruté?