Долгие минуты Жанна, оцепенев, сидела за редакционным столом. Ее ужасало, что можно чувствовать себя настолько счастливой. У нее мелькнула мысль, что рано или поздно придется за это заплатить, но она тут же вернулась к идиллическому восприятию жизни. На мгновение она задумалась, не дать ли оригинальный ответ – согласие, которое его поразит и окажется на высоте сделанного предложения. И решила: нет. Она схватила телефон, набрала его домашний номер, а когда он ответил, просто сказала: да. Церемония прошла в интимной и дождливой обстановке. В мэрии поставили песню «The Cure» в момент появления свежеиспеченных супругов. Несколько приглашенных друзей зааплодировали парочке, которая, как того требовала традиция, жарко поцеловалась после обмена кольцами. К несчастью – что само по себе удивительно, – никто не подумал захватить с собой фотоаппарат. А может, оно и к лучшему: если счастье не оставляет материального следа, уменьшается риск позже страдать от ностальгии.

Затем они уехали на несколько дней в английскую глубинку, на маленькую ферму. Главным их занятием в медовый месяц стало освоение дойки коров. По возвращении в Лондон они перебрались в квартиру попросторнее – то есть в двухкомнатную. Если в будущем они вдруг поссорятся, каждый сможет укрыться в собственном пространстве; тут они с улыбкой переглянулись. Это было благословенное время любви, когда в венах струится юмор; любой пустяк вызывает смех и шутки. Но это не мешало Жанне строить амбициозные планы на будущее. Хотя муж казался ей существом исключительным, она вовсе не собиралась брать на себя все тяготы семейной жизни. Джон должен повзрослеть, устроиться на работу. Ну почему нужно все время прогибаться под конкретику жизни? – подумал он. К счастью, все устроилось довольно просто. Стюарт, бывший однокурсник по Академии, стал главным художником-декоратором фильма и предложил Джону место в своей команде. Вот таким образом Джон оказался на съемочной площадке ленты «Dangereusement vôtre»^[9], нового опуса из серии приключений Джеймса Бонда. Среди прочих его вкладов в искусство предлагалось полюбоваться зеленой краской на ручке двери, которую открывал Роджер Мур. Многие годы при каждом очередном показе фильма Джон восклицал: «Это моя ручка!», словно всем своим успехом сага была обязана именно этой детали интерьера. Ему доставляло удовольствие быть частью безмолвной армии, суетившейся на задворках съемочной площадки. Так, в чередовании съемок и бесплодных попыток изобрести нечто революционное, прошли годы.

Вечером в преддверии новогодней ночи, которой предстояло превратить 1988 год в 1989-й, Жанну затошнило. А ведь она еще ничего не пила. Она сразу поняла, что беременна. Ровно в полночь, когда праздник был в самом разгаре и все обнимались и целовались, она не сказала мужу «с Новым годом, любимый», она прошептала: «С Новым годом, папочка». Через несколько секунд до него дошло, и он едва не потерял сознание: Джон нередко видел все в черных тонах. Но на этот раз имелось объяснение: он, страдающий от творческого бесплодия, способен породить живое существо. 23 июня 1989 года в одном из старейших роддомов Европы – больнице королевы Шарлотты в Челси – на свет появился Мартин. Молодые родители выбрали для сына имя, равно привычное по обе стороны Ла-манша. Кстати – и лучше упомянуть об этом сразу, – в той же больнице ровно месяцем позже увидит свет Дэниэл Рэдклифф, будущий исполнитель роли Гарри Поттера.

Рождение Мартина, естественно, изменило быт семьи. Беспечность первого времени ушла в прошлое; теперь приходилось подсчитывать, предвидеть, предвосхищать. Такое количество заданий не вполне соответствовало возможностям Джона. Он продолжал работать в кино, однако работу ему предлагали все реже. Многие художники-постановщики отказывались с ним сотрудничать, столкнувшись с излишне бурной реакцией в случае малейшего несовпадения художественных взглядов. Жанна пыталась внушить ему, что существует дипломатический подход или, по крайней мере, более обтекаемый способ выражать свое мнение, но у него были явные проблемы с чинопочитанием. Джон и так бóльшую часть времени критиковал сильных мира сего. В приступе гнева он начинал клеймить газету, в которой работала жена, заявляя, что издание под каблуком у властей предержащих^[10]. А ведь «The Guardian» славилась тем, что отнюдь не щадила правительство. В такие моменты Жанна ловила себя на том, что больше не может выносить ни манеру постоянно жаловаться, ни желчность, сквозившую в поведении мужа. Она жутко на него злилась, но потом нежность возрождалась.

Джон был гением-любителем, гением-неудачником. Имеет ли смысл злиться на себя за то, что ты не удостоился благодати вдохновения? Можно ли терзаться из-за того, что ты не Моцарт, если из фортепиано тебе не удается извлечь ничего, кроме жалкого бряканья? Ему нравилась поза непризнанного художника. Он был из тех, кто хочет сойти за своего в толпе фанатов на рок-концерте, хотя терпеть не может подобную музыку. Возможно, это изначальное противоречие легло в основу его психики. Джон мечтал быть изобретателем, но ничего путного ему в голову не приходило; он страдал от той нерасцветшей творческой силы, которую ощущал глубоко внутри. К счастью, отцовство дало ему пищу для креатива; он обожал придумывать всякие оригинальные игры. Мартин невероятно гордился таким папой. Их будни дышали непредсказуемым, каждый день возникало нечто новое. Сын видел вокруг Джона сияющий ореол. Именно этот сыновний взгляд помог Джону успокоиться и мало-помалу избавиться от фрустрации.

В профессиональном плане тоже в конце концов произошли положительные сдвиги. Однажды на съемочной площадке ему пришлось подменить заболевшего реквизитора. И на него будто снизошло откровение. Это была многоплановая работа, требовавшая высокой реактивности. Его роль заключалась в том, чтобы в авральном режиме решать любые проблемы практического порядка: починить захромавший стул, найти штопор попроще или поменять цвет чайного пакетика. Джон не только чувствовал себя на такой должности независимее, он еще и обожал это непрерывное напряжение. Он нашел призвание, сочетавшее в себе изобретательство и декорирование (а значит, каждого из нас где-то ждет предназначенное ему ремесло). По его собственным словам, он стал художником последней минуты.

Жанну подобные терзания обошли стороной. Ее профессиональная кривая всегда стремилась строго вверх. Ей удалось пробиться в политическую рубрику (сбывшаяся мечта!), ей часто заказывали репортажи. Когда она во время поездки звонила сыну, тот наносил цветным карандашом на карту ее географическое местоположение. Наступил момент, когда материнские перемещения покрыли большую часть Европы. Не вполне отдавая себе в этом отчет, Жанна отдалялась от семейного очага. Джон представлял собой одну из тех любовных историй молодости, которым зрелость пошла не на пользу. Со всей очевидностью, супругов разнесло по различным сферам. Однако множеству семейных пар удавалось превозмочь подобную разрозненность. Ведь сохранялось столько причин все еще любить друг друга: общий сын, общее прошлое, еще не остывшие угли некогда безусловно яркого огня. Жанна питала к Джону нежность, но была ли это по-прежнему любовь? Ей хотелось уберечь их отношения, но время шло, и она чувствовала, что упускает самое главное; биение ее сердца умерялось явно избыточным здравомыслием. Иногда она злилась на себя за домашние ссоры. Ты не убрал это, забыл то… Такие хозяйственные перепалки дико раздражали ее: ей казалось, что ее жизнь должна протекать совсем иначе. Но за словесными упреками стояла неудовлетворенность.

Некоторые истории, прежде чем начаться, уже были дописаны до конца. Жанне нравился один ее коллега из спортивного отдела. Они несколько раз пообедали вместе – вполне невинно, но за этой деланой невинностью скрывалась западня обольщения. Потом он предложил:

– А почему бы нам не выпить вечером по стаканчику?

Она согласилась не раздумывая. Что самое странное, Жанна не сказала мужу правды. Она сослалась на позднюю верстку номера. Ложь, запечатлевшая смутные ощущения, предрешила все остальное. После стаканчика последовало предложение совместно поужинать; и снова ложь; второй ужин завершился поцелуем; затем он заговорил о встрече в гостинице. Жанна напустила на себя удивленный вид, но ее реакция была лишь непрочной завесой, скрывавшей возбуждение. Она хотела этого мужчину, беспрестанно думала о нем, о его взгляде и его теле. В ее жизни чувственность вышла на первый план. Он испытывал то же самое; прежде он никогда не обманывал жену. За уверенными повадками он прятал глубокое волнение. Со смешанным чувством стыда и ошеломления они пообещали себе, что эта история не будет иметь продолжения; украв у обыденности толику безумства, они пытались сделать это так, чтобы их не раздавило чувство вины; жизнь слишком коротка, чтобы стремиться к безупречности.