2

– всем привет, я – взрослый ребенок
из дисфункциональной семьи. если можно,
я выскажусь. я много говорю об отце,
я превозносил своего отца. хотя так, как ко мне,
он не был жесток ни к кому. мы со спонсором
не можем решить, что выбрать мне высшей
силой: иногда приходим на мою могилу
и топчемся в нерешительности.
говорят, я воскрес. это правда.
воскрешение – больнее, чем смерть.
смерть – это быстро, а тут некуда деть лопатки,
всасывающие крылья обратно,
ни стоять, ни взлететь, ни сидеть.

метаморфоза длилась три дня.
отец меня отправил обратно.

я не был уверен, что хочу
видеть людей, меня убивших,
издевавшихся надо мной,
плюющих в меня.
другого мира я, впрочем, не знал.
отец прямо сказал —
надо.
молнии мечет, посохом бьет.
а я смотрю вниз, мне страшно,
и думаю —
сам-то он что не идет?

стало стыдно.
прости, я спускаюсь, папа.
падаю, делаю глубокий вдох,
кричу:

– поговорите с моим отцом!
он – это я, я – это он.
кричу:
– поговорите с моим отцом!
Толик, спонсор, приходит в ужас.

– ты ведь знаешь, что такое абьюз?
– я не знал, но теперь знаю.
осудить не могу – боюсь.
– в чем-то, знаешь, я сам виноват.
и теперь уж как вышло, так вышло.
у отца самого как таковой семьи не было, нам
трудно его понять. ну вот каково быть тем, кто
сам все создал? это, наверное, невыносимо
одиноко. я бы просто орал.
– разве на кресте ты не орал?

Толик раздражающе хороший спонсор. вечно
не в бровь, а в глаз.

– это было всего один раз и быстро закончилось
я знаю, что скажет Толик. его папа тоже
не сахар, алкоголик, плакал у семилетнего
Толика на коленках и просил называть маму
шлюхой. есть в нашей с ним истории коечто
общее. мой отец говорил, что люди
будут слушать меня, потому что я воскрес,
дескать, он сотворил мной чудо. люди
правда стали прислушиваться ко мне
и хотели быть ближе, но никто не хотел
слушать меня по-настоящему. я нес себя,
запертого во внутреннем саркофаге, где
продолжал гнить вместе со своими эмоциями
и желаниями. они разрастались вширь,
но саркофаг было не проткнуть, так что я ходил
и ходил по пустыне, волоча тяжелую ношу,
и рассказывал людям про крест. они падали
передо мной на колени, плакали, как толиков
папа, и рассказывали ужасные вещи.

– по крайней мере, – усмехнулся Толик, выдувая
дым, – у тебя были поклонники.
я посмотрел на его физиономию и впервые
в жизни засмеялся.

– никогда не думал об этом с такой стороны.
– а ты подумай. это друг тебе советует

3

я родился слепой невидимкой:
моя мама не познала мучений,
обрекающих на крик рожениц.
я легко выпорхнул из ее лона,
но, слепой, ударился о стекло роддома.

но, невидимый, я так долго летал,
прежде чем на груди примоститься
бесцветным калачиком,
и все же мне удалось. и даже Она
почувствовала мое присутствие.

ее тонкие теплые пальцы
проскальзывали сквозь то,
что могло бы быть теплым телом,
но я был – воздух,
бесплотный, колыхаемый ветром,
ветер также регулировал температуру моего
сердца.

ее живот был – как парус,
раздуваемый мной изнутри.
теперь он опал, но она не расстроилась,
куда бы она ни шла,
то придерживала калачик воздуха
на груди.

мне нравилось вздыматься
и опускаться.
вздыматься
и опускаться.

как нежно колыхалось то,
что могло быть моими кудрями,
от ее теплого дыхания.

когда она грустила, ее щеки холодели,
когда радовалась – ее грудь вздымалась
быстрее,
когда влюблялась – что-то в ее нутре
клокотало.
она всегда знала,
что я рядом.
до последнего вздоха
знала.
вместе с ним
я и был растворен
во времени,
в звездах,
в дожде,
в океане.
и снова —
во времени,
в звездах,
дожде,
океане.
и снова

4

поливай богульник,
он любит воду,
обновляй воду,
поливай богульник.

под новый год
какая-то умница
(или умник)
хорошо придумали,
а главное – вовремя.
хлопаю стоя,
стонем и хлопаем.

дела в приоритете:
не потерять себя,
не потерять себя,
себя не потерять.

но для начала
давай поедим
и починим кровать

5

я бы если могла
обняла тишину
а она бы меня
в ответ обняла

шепнула на ухо
без звуков слова
слова ни о чем
покоя слова

6

если вдруг ты умрешь,
я возьму острый нож
и отрежу себе
палец.

но дилемма получится сложной:
без тебя жить нельзя,
а без пальца,
выходит, что можно

7

на три этажа выше
панической атаки,
похмелья,
глаз, засыпанных песком,
надрывается ребенок.

пока не знает,
что ничейный.

узнает —
замолчит

8

налево – не Прага уже,
налево – неясное мне,
там светят огни на горе,
гора утыкается в месяц.

мы в доме живем деревянном
и с садом на заднем дворе,
сегодня послышалось мне,
что сверху игра на рояле.

но мне не послышалось,
вправду – играет владелица дома.
ты – голый напротив меня,
и все в тебе очень знакомо.

знакомые ребра и нос,
знакомый лобок и соски,
знакомые руки и брови,
а взгляд вот почти не знаком.

секс сексом, а это— серьезно.
серьезно и страшно смешно.
ты – голый, ногами схвативший,
звучит то рояль, то затишье,
и этот престранный момент
заказан для наших дыханий
под аккомпанемент.

– с ума б не сойти! —
хохочет в гробу
эрик сати.

старушка стучит по роялю.
надеюсь, что стоны твои
ей либо не очень слышны,
либо
хотя бы
радостны

9

мой личный кредит доверия —
мокрый серый снег, тающий,
как деревенское поверье
в двадцать первый век.

мои мысли бывают такими,
что их точно нельзя печатать,
а иначе должностные лица
посадят в клетку, как птицу.

мой внутренний стержень,
кажется,
размягчается от любви.
умри ты, ты умри, умри и ты,
а я превращу всех в кашицу.

моя усталость умножает силу.
проживу еще лет двадцать пять —
и замочу всех в сортире,
покажу всем кузькину мать.

моя боль – за себя и за бедных,
за слепоглухонемых детей,
мертвенно спящих птиц,
свисающих с труб медных.

мои стихи нескладные.
я будто ем слова головой,
а потом меня тошнит.

но когда протошнишься,
всегда становится легче,
это истина взрослых,
как одеяльник в пододеяло заправлять

10

сколько съесть мелатонина,
чтоб забыть про все тонины,
выпитые мной?

сколько безразличия
в рамочки приличия
нужно запихнуть?

снится сонный паралич:
на моей кровати
лошадь и Ильич.

ничего хорошего
не приходит с лошадью
в тусклом свете ночи.

я жую стекло, крича,
взорвалась, конечно,
лампа Ильича.

конь прозрачные осколки
пьет из черной лужи —
умирает тут же.

я осколки достаю,
пол заполнен кровью.

я – живу,
Ильич коня
искромсал любовью

11

ты-то, может, и извернешься,
погладишь санитарку по упругим косам,
примешь таблетки, закуришь в толчке,
но из себя изгнать дурку не так-то просто.
ну, представь. вот дома, в них огни,
где-то свет, где-то темень,
за спиною шаркает что-то
и дышит.

кажется – может, все же листья
провожают в последний путь?
но дыхание нарастает,
сила выдоха-вдоха крепнет,
шаги настигают осенние ботинки.
неоткуда, но хочется проснуться,
посмотреть, кто настойчиво намеревается
забрать у тебя что-то, хотя вроде пуст,
и ты решаешь обернуться.

зеленый куст с синим отливом
расшаркивается на ветру.
надоедают социальные игры,
я (ты/мы) бегу, отрываю ни в чем
не повинные веточки.
мой баллон наготове,
но из куста вылезает рука.
это моя рука.

вот родинка.
вот мама случайно ошпарила кипятком.
я сажусь напротив, я страшно напуган,
мне (который из кустов) нужна помощь.
и я опять его вытягиваю.
и я опять себя вытягиваю.
и я опять себя насилую.
и я опять себе доверяюсь.
и я опять предаю сам себя.
и я опять говорю, что диагноз – не я,
но по правде я в это не верю

/из цикла с Женей/

13

мне кажется я
того
мне кажется
я умираю
мне говорят
что за жуть
но ведь нет
никого
отвечаю
никого
никого
никого
кто бы знал
про тот свет
хоть чуть-чуть.

может съем я салат
и закрою глаза
навсегда.

есть могилы
кладбищенский мох
он молчит
а могилы подавно.

но мое ощущение
кричит
что все те, кто мертвы, —
мотыли.

что марина – мотыль
саша – тоже мотыль
паша – точно мотыль
мои бабушки, дедушки —
все мотыли.

крылья их так красивы
прозрачны
чисты
а тельца толстопузы.

если нет достоверного знания
что случается с теми кто умер
то мои представления
не без основания
могут быть
очень даже
верны

14

голуби жадно жрут
потому что холодно
другого голубя.

снег разлетается вбок
красиво.
зима в России

15

мой ум
всегда
стремится в дом

Конец ознакомительного фрагмента ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ