Этим высказыванием Анора подлил масла в огонь – без сомнения, намеренно. Между священниками началась настоящая ссора. Вернезара возмутил намек на то, что его предложение недостаточно почетно для меня, а Занарин в принципе возражала против того, чтобы мне оказывали уважение. Гнев эльфийки имел под собой еще одну причину богословского характера – и, памятуя об этом, я подавил желание раз и навсегда отказаться от каких бы то ни было рангов, должностей и уважения. Занарин родилась и выросла в другом городе, и ей был свойственен южный скептицизм. Она сомневалась в том, что Свидетели Мертвых действительно могут говорить с покойными, и поэтому не желала предоставлять мне какую-либо должность и считаться с моим положением в иерархии.

Положение – это одно, подумал я, а выслушивать чуть ли не прямые обвинения во лжи – это совсем другое. Я не мог допустить, чтобы прелаты Амало пренебрежительно относились к моей работе. Неожиданно для самого себя я начал спорить и требовать статуса, который был мне не нужен – иначе пришлось бы согласиться с Занарин и признать, что мне вообще не следует иметь никакого статуса. Тем временем Вернезар и Анора не менее яростно спорили о традициях Улистэйлейана.

В итоге время было потрачено впустую: каждый остался при своем мнении, вопрос о моем положении так и не был решен, я не отверг компромисс Вернезара, но и не принял его предложения.

Я решил отправиться в городские бани. Я чувствовал себя нечистым.

Домой я вернулся уже в сумерках.

Фонарщики с длинными шестами заканчивали свой вечерний обход. Торговцы опускали решетки на окнах лавок, ученики и младшие сыновья хозяев усердно подметали тротуары. Во дворе дома, где я жил, женщины снимали с веревок вывешенное на просушку белье. Увидев меня, они смущенно заулыбались и поприветствовали меня кивками. Я кивнул в ответ. Никому не хотелось быть излишне дружелюбным со Свидетелем Мертвых.

Я зашел в каморку привратника, чтобы забрать почту. Меня ждало письмо – простой конверт, дешевая сургучная печать. Почерк был знакомым.

Я пошел вверх по лестнице в квартиру. Железные перила, нагретые за день на солнце, теплели под ладонью. На площадке, аккуратно подложив под себя белые лапы, торчал один из местных котов. Кремовые и рыжие полоски на голове и боках делали его похожим на глазированную булочку с джемом.

Когда я открыл дверь, кот громко мяукнул, встал и потянулся. Вернувшись на лестницу, я обнаружил, что к нему присоединились две его сестры-жены и еще один кот, подросток, который был слишком юным, чтобы соперничать с рыжим, и его не гнали. Третья жена сидела в тени на ступенях пролета, ведущего на верхний этаж, – слишком робкая, она не спускалась к моей двери, пока я был на лестнице. За мной наблюдали девять ярко-голубых глаз (кошка собольего окраса когда-то получила травму, и на правом глазу у нее образовалась катаракта). Я поставил на пол четыре блюдца и разложил на них разделенное поровну содержимое банки сардин.

Я сидел на пороге и смотрел, как они едят; меня забавляло то, как каждый из них бдительно охранял свою тарелку от трех соперников. Пятая, боязливая кошка, темно-коричневая с черными полосами – наверное, самая крупная из всей компании, – в свою очередь, наблюдала из тени и ждала, не сводя с меня глаз. Никого из них нельзя было назвать ручным, но пятой, видимо, пришлось в свое время столкнуться с настоящей жестокостью. Я не стал давать им имен. Имена обладают слишком большой властью, ни к чему было наделять ими животных, которые целыми днями бродят по городу и появляются у моей двери только тогда, когда им хочется есть. Я не давал им имен и не впускал их в свое жилище.

Доев рыбу, слепая на один глаз кошка подошла ко мне и потерлась головой о мою ногу. Я почесал ее за ушами, похожими на маленькие парусники, и она замурлыкала – этот негромкий глухой звук напомнил мне шум двигателей воздушного корабля. Остальные кошки, не обращая на нас внимания, покончили с едой и скрылись.

Спустя некоторое время полуслепая кошка легонько прикусила мне руку, давая понять, что с нее достаточно. Я проводил ее взглядом, наблюдая, как она спускается по лестнице, маленькая и невозмутимая, а потом ушел в квартиру, чтобы пятая, самая осторожная кошка смогла прийти и доесть остатки.

Вернувшись домой, я первым делом снял и бережно повесил в шкаф официальный сюртук – он был сшит из шелка и, наверное, стоил больше, чем весь мой гардероб, – и надел свой самый любимый из трех сюртуков, черный с жемчужно-серой вышивкой на планке и манжетах. Мне уже дважды приходилось заново подшивать подол и латать локти, но в целом сюртук еще был прочным и выглядел прилично. Посмотрев на себя в небольшое зеркало, я увидел, что волосы после бани беспорядочно вьются, и потратил минут пять на то, чтобы причесаться.

Я заплел волосы в косу и соорудил скромную прическу, подобающую прелату.

Закрепил косу шпильками с жемчужными головками, как меня учили в молодости, когда я был еще послушником, – так, чтобы не было видно металла, только жемчужины. Но и жемчуг был почти невидим на фоне белизны моих волос. Закончив, я украсил конец косы новой черной лентой. Комплект шпилек был, наверное, самым дорогим предметом в моем гардеробе – после официального сюртука – несмотря на то, что жемчужины, на самом деле, были не настоящими, а стеклянными. Серьги у меня были из латуни.

Потом я вскрыл письмо.

Отправитель не стал тратить времени на приветствия, просто написал: «Встречаемся в „Речном коте“ сегодня вечером».

Я вышел из квартиры до наступления темноты, чтобы не пришлось зажигать лампу – муниципальные службы очень строго подходили к измерению количества израсходованного газа и пара, и я старался как можно реже включать освещение и отопление. По приказу архиепископа прелатство Амало было обязано выплачивать мне жалованье, но платили мало и неохотно, начальство ворчало из-за каждого зашана.

Квартал Авиаторов Амало был известен множеством чайных. Буквально в двух шагах от моего дома их было пять: «Мечта рыжего пса», «Жемчужное кольцо», «Дерево Ханево», «У Менделара» и «Речной кот». Точнее, шесть, если считать принадлежавший фабрике «Чайный лист», который я не считал. Больше всего мне нравилась чайная «Дерево Ханево»; в «Речном коте» труднее было предаваться молчаливым размышлениям, сюда приходили шумные семьи и влюбленные парочки.

Чайная представляла собой длинное помещение, разгороженное на узкие кабинки. Я прошел мимо двух нервозных молодых пар, шумного семейства с шестью или семью детьми (белобрысых отпрысков было сложно пересчитать), почтенного мужчины и его еще более почтенной супруги, которые сидели рядом и медленно пили по очереди из одной чашки. Это был очень старый ритуал ухаживания, о нем в детстве мне рассказывала бабушка по материнской линии, из рода Велверада. Две женщины – судя по сходству, сестры – читали один и тот же экземпляр «Вестника Амало», разложенный перед ними на столе: одна сестра читала нормально, а вторая вверх ногами.

Кабинки, расположенные в глубине зала, были наименее популярны, но мне там нравилось. Я мог сидеть, прислонившись спиной к теплой, обшитой шпоном стене, и быть уверенным в том, что никто не подкрадется ко мне сзади. Свидетели вел ама легко наживали врагов, а я был не склонен сдаваться.

Юный слуга принес мне чайник, чашки и крошечные песочные часы, которые отмеряли время заварки. Я предпочитал темный горький орчор, но он возбуждающе действовал на нервы – если я пил его вечером, то не мог уснуть до рассвета. В тот вечер я выбрал некрепкий чай исеврен и решил побаловать себя большой ложкой меда.

Я положил ложку, липкую от меда, во вторую чашку. Официанты «Речного кота» упорно приносили мне две, в отличие от слуг в «Дереве Ханево», где надо было уточнять, сколько чашек вам нужно. В течение нескольких мучительных минут я представлял себе спутника, сидящего напротив, который улыбнулся бы мне и с удовольствием облизал бы ложку. Ни один из моих возлюбленных не был сладкоежкой, поэтому эти фантазии были относительно безопасны для моего душевного спокойствия. Придумывать себе несуществующего любовника, конечно, глупо, но воскрешать в памяти образ умершего – это слишком больно.

Я напомнил себе о том, что Джемена не умер, просто он сейчас далеко отсюда и я его больше не интересую. Как ни странно, легче от этого мне не стало.

«Пей чай, Келехар, – раздраженно сказал я себе, – и прекрати ныть».

Пытаясь сосредоточиться на проблеме умершей и исчезнувшей сестры мера Урменеджа и изгнать из головы мысли о воображаемом возлюбленном-сладкоежке, я выпил почти половину своего маленького чайника. На стол упала чья-то тень, и я поднял голову.

Лейтенант Аджанхарад из отделения Братства Бдительности Амало, высокий широкоплечий мужчина, был наполовину гоблином. Кожа, глаза и волосы у него были темными, он редко улыбался и говорил с провинциальным акцентом, присущим уроженцам гор Мерварнен. Меня он недолюбливал.

Это чувство было взаимным. Я считал методы Аджанхарада грубыми; он предпочитал действовать силой, а не уговорами. Но, несмотря на это, я был о нем более высокого мнения, чем об остальных членах Братства. Существование Братства Бдительности, своего рода полиции, было необходимо – как в крупных городах, подобных Амало, так и в малонаселенной сельской местности. Однако методы вербовки были таковы, что в Братство вступали в основном мужчины, не отличавшиеся интеллектом и деликатностью. Граждане могли считать себя счастливчиками, если в местном отделении служили относительно честные братья.

---