Вскоре после ухода Александра Чандрагупта сверг старого царя Магадхи и в 321 году изгнал греческие гарнизоны из Пенджаба. Быть может, вдохновляясь примером македонца, он поставил себе задачу объединить множество областей и племен в единую индийскую монархию.

В 305 году один из преемников Александра, Селевк Никатор, попытался повторить его поход к берегам Инда, но на этот раз он столкнулся с сильной державой, о покорении которой не приходилось более мечтать. Между соперниками был заключен мир, и по его условиям царству Маурьев отошел почти весь Афганистан. Утверждают, что союз греков и индийцев даже закрепили браком Чандрагупты с дочерью Селевка.

С тех пор начался период сравнительно частых и продолжительных контактов Востока с Западом. Греческий посол Мегасфен посетил столицу Маурьев Паталипутру и впервые познакомил европейцев с загадочным миром Индии. Многое в ней восхитило его, кое-что показалось странным. Он описывал демократический характер индийского двора, высокие добродетели народа, рассказывал о праздниках и старинных обычаях, которые ему пришлось наблюдать. Его поражало, что крестьяне могут спокойно трудиться на полях, когда по соседству идет битва. Приезжали в Индию и другие греки. Сын Чандрагупты даже выписал к себе западного философа.

Из-за скудости индийских источников по истории этого времени свидетельства греков имеют большое значение для понимания эпохи Маурьев. В частности, Мегасфен и географ Страбон касались верований индийцев и отмечали, что их философы «во многих случаях согласны с эллинами»2.

Из сообщений греческих писателей можно заключить, что при первых двух маурийских царях буддизм еще не заявил о себе по-настоящему и был сектой, не настолько известной, чтобы ее заметили иностранцы. Мегасфен и Страбон рассказывают о брахманах и отшельниках, но о Сангхе молчат. Сохранилось предание, что Чандрагупта был последователем джайнизма. Если же, как полагают, трактат о политике «Артхашастра» был составлен советником Чандрагупты Каутильей, то, очевидно, буддизм в то время еще не попал в поле зрения даже многих просвещенных индийцев. Каутилья говорит о трех «Ведах», а из даршан, философских школ, у него упомянуты лишь санкхья, йога и локаята3.

Положение изменилось при внуке Чандрагупты, Ашоке Приядарши (272–232)^[4]. На первых порах царствования он проявил себя как человек суровый и даже жестокий. Легенда утверждает, что, добиваясь трона, он умертвил своих сводных братьев и без колебаний казнил неугодных людей. Во время войны с восточным княжеством Калинги Ашока перебил более ста тысяч людей и угнал в плен сто пятьдесят тысяч. Рассказывали, что пленных он подвергал страшным пыткам и посылал на каторжные работы.

Все эти зверства стали наконец тяготить самого Ашоку. По преданию, мужество некоего монаха-буддиста, попавшего в царские застенки, пробудило в императоре угрызения совести и способствовало коренной перемене как характера, так и политики Ашоки4.

Около 264 года царь принял буддизм, и последующие годы его правления вписали в историю страницу, которая никогда не перестанет вызывать удивление.

С того дня, когда верный Ананда закрыл глаза старцу Гаутаме, минуло уже более двухсот лет. Орден, созданный им, значительно разросся. Бхикшу, монахи в желтых рясах, почти оставили прежний бродячий образ жизни и селились в постоянных обителях, разбросанных по всей стране Магадхе. Они были далеки от мира и от мысли воздействовать на общественную жизнь, но приток в Сангху новых людей, и особенно упасаков, мирян, поставил перед ней множество трудных проблем. Возникли новые направления буддизма, которые расширили его границы и сделали его влиятельной духовной силой Индии.

Обратившись к Будде, Дхамме и Сангхе, Ашока торжественно объявил, что он потрясен горем людей, пострадавших от войны, и что расправы, подобные последней войне, никогда больше не повторятся. Оставшиеся в живых обитатели Калинги отныне станут предметом его постоянных милостей5.

Заявление Ашоки не было пустой декларацией. Он искренне и серьезно отнесся к этическим требованиям Дхаммы и сделал их исполнение целью своего царствования.

Что же могло привлечь Ашоку к новой вере? Разумеется, монах Упагупта, который, как говорят, обратил его, не посвящая царя в тонкости умозрений и аскетических правил. Буддийская легенда, сохраненная у Даранаты, рассказывает о смущении простого бхикшу, который должен был говорить перед царем об учении Будды. Не будучи знатоком доктрины, он терялся в догадках, какими словами воздействовать на сердце монарха. Наконец, когда настало время, он, обращаясь к Ашоке, торжественно произнес: «Великий царь! Если сама земля со всеми горами подвергнется разрушению, то что и говорить о твоем царствовании! Великий царь! Стоит об этом подумать». И эти простые слова произвели глубокое впечатление на Ашоку.

Даже если это предание достоверно, вряд ли только мысль о бренности мира могла вдохновить царя. Скорее всего, Ашоку пленил нравственный облик Гаутамы и красота буддийской жизненной мудрости.

Что дóлжно делать узревшему благо,
Тому, кто ступил на стезю покоя?
Он должен быть сильным, прямым и честным,
Сдержанным в речи, негордым, кротким,

Всегда довольным и недерзким,
Нетребовательным, несуетливым,
Благоразумным и спокойным,
Нежадным, довольствующимся немногим;

И он не должен делать такого,
Что мудрецы осудить могли бы.
Пусть будут в радости и покое,
Пусть все существа счастливыми будут!6

Эти или подобные им изречения, которые монахи знали наизусть, вероятно, слышал и Ашока. Странно только, как они могли тронуть человека, запятнавшего себя насилием и кровью. Очевидно, Ашока был натурой необыкновенной, способной к настоящему перерождению, ибо, приняв буддийский закон, он поистине стал новым человеком.

Из сохранившихся эдиктов Ашоки, которые он приказывал высекать на колоннах и скалах, видно, что в Дхамме ему ближе всего была ее моральная сторона. Мы нигде не находим у него упоминаний о Нирване и других догматах буддийской метафизики. Он глубоко верил в посмертное воздаяние за добро и зло. Об осуждении Гаутамой жизни как таковой он не говорит ни слова, но, напротив, стремится сделать ее мирной и прекрасной. По его убеждению, человек должен посеять добро и радость в этой жизни, чтобы пожать их после смерти7.

Буддизм зародился как монашеская религия личного спасения – царь Приядарши превратил его в действенное орудие преобразования общества. И достигнуть этого он стремился без насилия, исключительно путем проповеди и убеждения. Он повсюду рассылал учителей, которым вменял в обязанность насаждать добродетельную жизнь. Этой же цели служили его указы. «Дхамма прекрасна, – гласит один из них. – Но что такое Дхамма? Безгрешны многие дела: милосердие, щедрость, правда, чистота». В другом эдикте эта мысль повторяется: «Прекрасно послушание родителям. Прекрасна щедрость к друзьям, родным и знакомым, брахманам и бхикшу. Прекрасно неубиение живых существ. Прекрасно воздержание от расточительности и скупости»8.

Большое внимание уделял император реформе суда; он установил строгий контроль за действиями чиновников на местах, настаивал на гуманном отношении к слугам и невольникам. Он требовал, чтобы ему сообщали о делах в любое время, не боясь оторвать его от работы и отдыха. Пекся Ашока и о здоровье граждан: насаждал рощи, строил лазареты, приказал вырыть множество новых колодцев. Главной своей задачей и задачей своих сподвижников Ашока считал «обеспечение счастья в этом и том мире»9. Даже животные вошли в круг его забот.

Сам Будда тоже нередко говорил о сострадании ко всем существам, но его цели очень далеки от того, что явилось идеалом его царственного последователя. В центре учения Гаутамы стояло освобождение от бытия, которое рисовалось ему безнадежно обреченным прозябать в скорбях и зле. Ашока же заимствовал у Гаутамы только то, что было понятно и близко ему самому и что могло оздоровить и облагородить жизнь подданных империи.

Ашока отменил потерявшие смысл церемонии и праздники и ввел такие, какие смогли бы укрепить добрые нравы. Он поощрял паломничества и благочестивые собрания, чтил места, связанные с жизнью Будды. Говорят, по его повелению соорудили 84 тысячи ступ, хранивших реликвии Совершенного10.

Однако буддизм не превратился при Ашоке в государственную религию, а стал религией государя, что далеко не одно и то же. Существенное сходство большинства индийских верований позволило царю проводить политику широкой веротерпимости.

«Царь Приядарши, милый богам, – провозглашает он, – почитает все секты странствующих отшельников, мирских людей даяниями и другими способами. Но милый богам не так ценит даяния и поклонения, как (видит главное) в развитии основных принципов учений всех сект… Пусть почитается и чужая секта при каждом случае. Если делают так, то развивают свою секту и помогают также чужой. Если поступают наоборот, то разрушают свою секту и вредят чужой… Приядарши, милый богам, желает, чтобы все учения могли повсюду обосновываться беспрепятственно. Ибо все они стремятся к обузданию чувств и к чистой жизни. Одни учения хотят осуществлять все полностью – другие лишь отчасти»11.