Худощавый араб в порванной одежде и с залитой кровью головой пнул Дарвина плечом:

– Ригарди у вуз алли, – произнёс он с таким хмурым лицом, словно минуту назад подрался с дроном-доставщиком.

Следовало найти укрытие как можно скорее. В Гибралтаре, который также называли «Центром мира», никогда не было безопасно, а сегодня вероятность покалечиться увеличивалась стократно. Его построили в Марокко всего семь лет назад, но за это короткое время город разросся, численность населения достигла сорока пяти миллионов, и сегодня, казалось, вышли все.

Дарвин находился на самой окраине города: на границе красного квартала и свалки по ту сторону черты. Дома здесь представляли собой небольшие, двадцатиэтажные постройки, над которыми возвышались огромные титаны мегакорпораций. И чем больше была компания, тем крупнее было здание их офиса. Ближе к центру города становилось труднее найти небоскрёб меньше сотни этажей. «Транстек», которым владел Дарвин, находился в самом центре Гибралтара и в высоту составлял тысячу двести девятнадцать метров, что равнялось двухстам сорока этажам. В ширину здание занимало сразу двенадцать кварталов.

Чтобы не стоять на пути реки из людей, Дарвин решил подняться на крышу ближайшего здания, однако передумал и направился к ближайшей автостоянке. Здесь не было ни одного целого автомобиля: все они оказались разбиты и сожжены. Это были беспилотные доставщики местных компаний, и лишь почерневшие маркировки на корпусах говорили о том, кому они принадлежат.

Позади парковки находился разрушенный стрип-клуб: из выбитого окна вырывалась наружу порванная занавеска, пластиковая дверь валялась в стороне, а вывеску с подходящим названием «Армагеддон» бунтовщики разломали на две части. Лишь голограмма девушки в красном фартуке на голое тело, передаваемая откуда-то сверху, вежливо приглашала войти.

Приближение Дарвина заставило скрипт прозрачного человека изменить своё положение.

– Тебе исполнилось восемнадцать? – спросила голограмма. – Вход в заведение только для совершеннолетних.

Проигнорировав последнее замечание, Дарвин шагнул вперёд: внутри оказалось неожиданно холодно.

Ничего из того, чем можно было поживиться, в клубе не осталось. Мародёры обнесли это место несколько часов назад, и сейчас в нём находились лишь те, кто пережидал бушующую на улицах бурю.

Повсюду валялись осколки разбитых бутылок, перевёрнутые столы, растоптанные светильники. Кажется, пытались унести даже диваны, но они были надёжно прикручены к стенам. В помещении оставался лишь ряд сидений по периметру, направленный в сторону центрального подиума с шестом.

Здесь сидели люди: несколько студентов с эмблемами гибралтарского университета на рубашках – четыре девушки и парень, – крупный, коротко стриженный мужчина с невероятно грустным лицом, делящий стол с молодой женщиной, два старика, курящих что-то мерзкое, и пара мальчишек, пытающихся найти в клубе хоть какое-то развлечение. Присутствующие общались так тихо, что разговоры людей на улице перебивали их голоса.

«Здесь должно быть безопасно, – подумал Дарвин. – Посижу тут до утра и пойду дальше».

Каждый из находившихся внутри направлялся по своим делам, когда город охватили массовые погромы, и лишь Дарвин, уже месяц живущий на улице, понятия не имел, куда брёл.

– В прошлый раз, когда начался голодный бунт, этого города ещё не существовало, – говорил один из стариков. Он обращался к своему другу с самокруткой, набитой, кажется, табаком, выращенным в канализации. – Это был конец восемьдесят восьмого, я тогда был в Милане. До сих пор помню, как мы с парнями поднялись в номер люкс отеля «Заффиро». Там мы застали какого-то сопляка с четырьмя проститутками. Им оказался младший сын из семьи де Марко, празднующий совершеннолетие.

«Он говорит о моём двоюродном племяннике», – подумал Дарвин.

Эту историю он слышал несколько раз от членов семьи. Дино де Марко было восемнадцать, когда его избитое тело вытащили из отеля и привязали к столбу у дороги, где он умер от внутреннего кровотечения. Беспорядки проходили по всему миру, и именно после тех событий начали строить посёлок в Марокко, где новые голодные бунты не смогли бы достать тхари за высокой стеной.

– Как же мы оторвались на нём! – засмеялся старик, и сквозь его скрипучий голос пробился болезненный кашель. – Мы били этого богатенького сынка всем, что было в его комнате. До сих пор помню, как он кричал, когда мы ломали ему пальцы на ногах и засовывали в задницу свечку.

Старик говорил громко, чтобы все его слышали. Он гордился своими поступками, словно это был лучший момент в его жизни. Однако ни на кого это не произвело впечатления. Мужчина с женщиной за столом лишь придвинулись ближе, студенты бросали на него неприязненные взгляды, два шестилетних мальчугана вообще не понимали, о чём речь, а Дарвин только разозлился.

Во время первого голодного бунта ему был всего один год, и жил он тогда среди наркоманов в обыкновенной семье. Эдуард Келвин обратит на него внимание и усыновит лишь в четыре года. Но, несмотря на это, Дарвин чувствовал себя членом семьи Келвин и погибшего Дино де Марко жалел как собственного родственника.

Старик был худощавый, к тому же передвигался, по всей видимости, с помощью трости, стоявшей рядом. Даже в свои девять лет Дарвин мог отомстить ему за смерть двоюродного племянника.

– Сколько вас было? – спросил Дарвин.

– Шестнадцать или семнадцать. – ответил старик. – Каждый работник, кто находился на тот момент в отеле.

– И вы всей толпой избили одного безоружного?

– Не просто избили. Мы так его отделали, что в аду не узнают, кто к ним пожаловал. От его лица не осталось ничего, кроме кровавого месива, а тело превратили в мешок костей.

– И вы этим гордитесь?

– Так будет с каждым тхари, – кивнул он.

– Вы просто герои, – ядовитым голосом произнёс Дарвин.

– Спасибо, парень, – ответил старик, не поняв издёвки. Ему даже на ум не пришло, что кто-то может защищать тхари. Все в этом мире ненавидели их. – Приятно слышать, что молодое поколение растёт с правильными взглядами. Каждый сукин сын, что мнит себя вершителем судеб, сдохнет.

По лицам других людей Дарвин понял: никто не осуждает старика. Все богатые люди были по умолчанию виноваты во всех мировых бедах. В какой-то мере это было правдой: Эдуард много раз говорил Дарвину, что тхари устроили экономический кризис из-за своей жадности и недальновидности. К тому же ни один закон на них не распространялся. В Сети бесконечное количество видеозаписей, где члены богатых семей совершали ужасные преступления, но ни один из них так и не понёс наказания. Это заставило людей ненавидеть тхари всех вместе, без разделения на виноватых и нет.

Это казалось ему несправедливым, ведь он и сам был из тхари, но ничего плохого в жизни не сделал. Неужели его ненавидят только за то, что его усыновили?

Размышления Дарвина прервались внезапным приступом тревоги. Женщина за столом, сидящая напротив мужчины, смотрела на Дарвина с прищуром. Кажется, она его узнала, что было удивительно: за четыре недели, прожитых на улице, голодая и соблюдая вынужденную диету, Дарвин сильно сбросил вес и больше не походил на самого себя. Сейчас его не узнала бы даже родная семья, а уж посторонний человек тем более. Однако женщина продолжала на него смотреть, и это настораживало.

Под пристальным взглядом Дарвин поднялся со своего дивана и направился к выходу.

«Пережду бунт в другом месте», – подумал он, но до выхода дойти не успел. На парковке остановился микроавтобус, из которого вышли несколько взрослых мужчин. Они направились к клубу, и Дарвин плавно изменил маршрут, чтобы не оказаться у них на пути. За последнее время он хорошо научился оставаться незаметным.

Их голоса становились всё громче, они говорили на французском. Каждый образованный марокканец владел этим языком, однако в Гибралтаре коренных жителей было ничтожное количество по сравнению с простыми рабочими, стекающимися со всех стран мира.

– Очередные грабители пожаловали, – усмехнулся старик. – Невдомёк им, что такие места обчистили в первые часы.

Во время передвижения по городу Дарвин видел грабителей разных видов: от бездомных и наркоманов, пытающихся проникнуть на склады торговых центров, до организованных групп, угоняющих многотоннажных дронов. Люди, приближающиеся к клубу, входили во вторую категорию: они были слишком хорошо одеты для тех, кто будет воровать мелочь из магазинов.

Всего их было пятеро, и все до единого – арабы. Возглавлял их шествие сорокалетний марокканец в белой безрукавке, его длинные волосы спадали на мускулистые плечи. На нём были кожаные штаны и берцы с шипами, торчащими во все стороны. На каждом пальце он носил по кольцу, два из которых были с черепами, а все открытые части рук покрывали татуировки. Одну из них Дарвин смог разобрать: это была эмблема «Канзас Дэт» – рок-группы тридцатилетней давности.

Группа остановилась в проходе и некоторое время осматривалась по сторонам. Казалось, они были удивлены неработающему заведению, несмотря на творящееся на улицах безумие.

– А где танцовщицы? – спросил марокканец на английском.

– Закончили свою смену раньше времени, – ответил ему старик. – Увидели, что посетители сегодня не в настроении, и отправились домой.

– Я же тебе говорил, никого здесь не будет, – разочарованно произнёс низкорослый араб в кожаной шляпе.

---