Фашисты согнали на площадь киевлян, поставили нас на колени. Кто-то из раненых не выдержал, повалился на брусчатку, его тут же добили выстрелом. Жители города под дулами пулеметов затравленно молчали, смотрели в землю.

Потом на трибуну выполз толстый немчик в таких же очочках, как у Гиммлера. Вокруг него появились журналисты, начали щелкать фотоаппаратами. Нас тоже засняли. Фашист принялся толкать речь. О победном германском мече, который дважды за столетие завоевывает Украину. О политой кровью киевской земле. О патриотах Германии, которые несут свет варварам, и о невыученных ошибках прошлого. Рядом стоял такой же пузатый переводчик, который, вытирая со лба пот, переводил каждую фразу на корявый русский.

– Чешет как по написанному, даже без бумажки. – Опанас тяжело вздохнул, тоскливо посмотрел на виселицы. – Думаешь, для нас?

– Тут даже и думать не надо: за Гиммлера посчитаться хотят.

Я посмотрел направо. Вместе с нами на площадь привели пленных командиров. Я увидел несколько майоров, пару полковников и подполковников и даже одного незнакомого генерал-майора. Со своего места я рассмотреть его толком не мог, в глазах все плыло.

– Украина – не место для романтических экспериментов, – продолжал вещать очкарик. – Непокорные будут уничтожены. Евреи и коммунисты будут уничтожены, их тела сожжены, а пепел развеян. Великий германский райх…

Я попытался разглядеть за трибуной то место, откуда выезжал Голиаф, но сколько ни тянул голову, ничего не увидел. Пейзаж прилично изменился, фасад здания частично обвалился, вокруг университета высились горы мусора и щебенки. Интересно, Ильяз уцелел? Смог уйти?

– Приступайте! – Толстяк махнул рукой, эсэсовцы схватили сразу с десяток командиров, потащили их к виселицам.

– Вот твари! – Опанас сплюнул кровавой слюной. – Мало мы их поубивали. Но хоть помирать не жалко – врезали мы им знатно.

Начал идти мелкий противный снежок вперемежку с дождем. Я кутаюсь в клифт, мотаю головой. Перед глазами – звездочки, меня все еще мутит. Помирать не хочется, ведь только жить нормально начал, обзавелся женой, домом… Как теперь Вера без меня? Найдет другого или будет вдовой? Какие же глупые вопросы лезут в голову перед смертью. Ну что мне до того в такой момент, кого она найдет… Будет счастлива, и ладно.

– Всех не перевешаете! – кричит один из командиров перед тем, как у него выбивают скамейку из-под ног.

Я замечаю в толпе репортеров кинооператора, который снимает экзекуцию на камеру.

– Ну что, давай прощаться, землячок, – вздыхает Опанас. – Сейчас нас поведут…

Немцы начали выдергивать из толпы раненых. Люди цеплялись друг за друга, их били прикладами. Вытащили и Опанаса.

– За нас отомстят, земляк! – крикнул я соседу по койке. – Слышишь?! В Берлине будем!

Под вопли и проклятия фашисты повесили новую партию наших. Я думал, что теперь потащат и меня, стоящего правофланговым, но оставшихся заставили слушать новую речь фашистов.

– Запомните этот день, унтерменши! – Толстяк вновь забрался на трибуну. – Железом и кровью мы установим наше господство. Бессловесный рабочий скот – вот в кого вы все скоро превратитесь. Каждый день мы будем вешать двести человек и вобьем в вас трепет к высшим господам. Кровь за кровь! Хайль Гитлер!!!

Потом нас заставили хоронить повешенных прямо в одной из ям, оставшихся от бомбардировок. Слова про костры и пепел оказались художественным свистом – никто под дождем их разжигать не стал.

Только под вечер нас пригнали в лагерь на окраине Киева, голодных и замерзших. Что вам сказать? Даже суровые советские лагеря по сравнению с этим клоповником санаторием выглядели. Какая-то скотобаза, честное слово. Коровники с прохудившимися крышами, по периметру – колючка в четыре нитки, явно наспех натянутая. По углам – вышки, похожие на детские рисунки, еще одна – у ворот. Да и ворота из колючки сделаны. Ни «стакана», ни тем паче вторых ворот для входа в зону нет. И внутри локалки не разделены. Не зона, а так, времянка. У нас выводной караул и то лучше организован был.

Но это мне в плюс, не немцам. Я тут сидеть не собираюсь, надо ноги делать отсюда побыстрее, пока не загнулся. Не знаю, кто да как, а я встревожился очень сильно, когда не нашел глазами ничего, похожего на пищеблок. Дымок вился только над одним помещением караулки возле ворот. Остальное, значит, не отапливается. Вот это, дорогие друзья, очень хреново. Как говорил рядовой Кирбанбаев в моей прошлой жизни, это тебе не май-лето.

Ладно, посмотрим, что тут да как. Кроме часовых на вышках еще и собачник по периметру шатается, псину мучает. Да не один, вон еще есть, навстречу ему грязь месит.

По баракам нас не разогнали, сначала устроили перепись населения. Никаких документов не спрашивали, называться можно было хоть Чингисханом. Но вот сзади понеслись шепотки, что родне своих выдают, фантазировать нечего. Уж не знаю, откуда они это взяли, а за мной никакая родня не придет, так что и переживать по этому поводу нет смысла. Так что буду я Петей Громовым, у меня и справочка про это есть, не покусились на нее воры. Может, когда обнаружили, и не стали добивать? Сапоги тоже оставили…

Пока происходило знакомство, несколько человек упали. В санчасть никого не потащили. Добили штыками: патроны экономили, твари. Погибших резво потащили в сарайчик из горбыля какие-то деятели. Ага, шныри здесь есть уже, успели появиться. Ну, жрать захочешь, не только трупы носить запишешься, а и в РОА пойдешь.

Наконец повели по баракам. Легче не стало. Потому что там тоже холодно. Стекла в этих коровниках если и были когда-то, так про те времена забыли давно. Ни нар, ни чего-то похожего не наблюдалось. Даже соломы не было. Спать, значит, предлагают на голой земле. А температура-то падает ночью ниже нуля! Можно и не проснуться.

На меня нахлынула грусть-тоска. Даже не знаю почему. Но теплее от этого не стало. Хотя что мне жаловаться, я хоть обут-одет, и то слава богу. А народ, что со мной привели, есть и босой. Как живы до сих пор, не знаю.

Что же, пойду узнаю, как оно тут и что. Не может такого быть, чтобы в таком коллективе не образовалось хоть какой-нибудь власти. Тем более что большинство тут, судя по одежке, армейцы. Такие, как я, которые в цивильном, сильно в меньшинстве.

Ага, а вот и шакалы прискакали. Двое в форме, один по гражданке. Лось такой, мосластый. Этот главный у них, впереди идет. А вот базарить выпустили ханурика в гимнастерке со споротыми петлицами. Ну, судя по всему, там пусто было. Может, даже и форма не его.

– Слышь, дядя, мне твои прохоря нравятся, – сразу заявил он, пытаясь изобразить крутого вора. Только фиксы не хватает для полной радости. – И клифт на мне смотреться лучше будет. Раздевайся, дружок, да поскорее!

И тут он ошибку сделал. Слишком быстро подошел. А я, хоть голова и гудела, будто ее в колокол засунули, еще не совсем дошел, так что зарядил ему в нос от всей души, аж хрустнуло у него там. Он растерянно посмотрел на меня, потянув обе руки к шнобелю, из которого уже потекло в две струи, и я добавил ему под дых. Он так и сел на землю. Да уж, кто в рукопашную ходил, тот навык не потеряет.

– Ты ж в блатари метишь, землячок? – спросил его я. – Так я тебе, считай, помог. Что это за бродяга с ровным носом и без шрамов?

Гоп-компания на все это смотрела без особых чувств. Но не вписались. И то хлеб. Помогли корешку подняться и отвели в сторону. Да и выглядели они, если посмотреть, совсем не грозно. Худющие, синюшные. Видать, со жратвой тут напряг.

– Хорошо ты им вдарил… – Ко мне подошел крупный лысый командир. Майор, судя по петлицам. Весь зарос рыжеватой бородкой, но череп блестел, словно бильярдный шар.

– Таких гнид надо сразу давить, или потом на шею сядут и поедут.

– Тут одна дорога ехать, – вздохнул майор. – В сарай с трупами. Меня Иваном звать.

– А по отчеству?

– Федорович. Ты из каких будешь? Гражданский? Зовут как?

– Петр я. Громов. Можете звать Громом.

– Где-то я тебя видел, Гром… – Иван внимательно на меня посмотрел, потом резко взял мою правую ладонь, потрогал пальцы. Ага, мозоль от спускового крючка винтовки ищет. Только я стрелял из пистолета, и то нечасто.

– Точно, гражданский, – вздохнул майор. – Пойдем, познакомлю с нашими. Собрался тут коллектив.

Короче, просветили меня про порядки в этом веселом месте. Пайку привозят раз в день, утром. Холодную баланду, большей частью состоящую из воды с небольшим добавлением картофельных очисток и какого-то мусора. И воду в бочке. Вот и весь рацион. К утру выносят по паре десятков трупов умерших от холода и ран. Есть еще надежда, что принесут еды местные жители, немцы этому не препятствуют. Но этого добра немного, кому как повезет. И да, байка про то, что родне своих отдают, это правда. Причем без аннексий и контрибуций, бери своего мужика и топай. Заявление, что ли, пишут? Поэтому с утра к колючке все и идут, даже такие, как я, у которых тут никого нет: а вдруг какая баба себе мужика решит отхватить? Все же шанс какой-никакой есть.

И про самое главное мне тоже сказали. Про побеги. Да, возможно. Было. Аж два раза за десять дней, сколько тут этот курорт действует. И кончилось. Потому что мало кто захочет деру давать, когда точно знает: из его барака каждого десятого расстреляют. Да и люди здесь с голодухи еле ноги тянут, далеко не уйдешь. Вот такой расклад.

Ладно, посмотрим. Но сдыхать здесь я не собираюсь. Что-то сделаю все равно. Не будет выхода – лучше на колючку броситься, чем такое.

---