Месяца через два, когда асфальт уже совсем-совсем сухим стал, а воздух благостным, Леся вдруг сама вызвалась сделать чай. Она села напротив тетки, посмотрела на нее мутными-мутными глазами и вдруг выдохнула.

– Устала.

От боли устала, от горя устала, от постоянных близких слез и тяжести. От всего.

Тетка кивнула и вдруг принялась вызванивать подруг. Удивительно, но те у нее были.

Приходили подруги всегда по одной и тетка, выставляя Лесю, вдруг говорила:

– А у нее сынишка умер. Вот.

Леся смотрела на нее страшными глазами, злилась, зеленела от ярости, выслушивая причитания и вздохи, и ревностно прятала темный шар в груди. Мое. Мое. Мое. Не могу делиться. Не могу разбрасывать. Чем говорю больше, тем кажется несущественней. Мое. Большое. Настоящее. Жуткое.

А горе почему-то обтачивалось. Мельчало. Тетка словно расколотила стеклянный гроб, в который Леся сама себя засунула, и раздавала на право и на лево осколки. Понемногу и всем. Даже Борхесу.

– Думаете, полегчает мне. Счастливой стану? – с горькой улыбкой спрашивала Леся, доставая пастилу из шкафчика.

– Не станешь, конечно. – Отрезала тетка. – Думаешь, все без счастья живут, а тебе одной достанется? Да вот фигушки. Но притерпеться с миром надо, Лесечка. С собой притерпеться надо.

– Да зачем мне жить-то? – вздыхала Леся.

– Зачем-то. – Отвечала тетка, заваривая чай.

Все обращается в свет

Дурочка моя милая, ты не понимаешь пока, но, если мы случимся, света совсем не останется.

«Лучезарный» – так зовется наш лагерь. Лучезарным и я хочу для тебя остаться. Не помутневшим, не закопченным, без перегоревшего горького фитилька. Ясным безумно и радостным, как день нашей первой встречи.

Помню, ты выволоклась из автобуса тяжело, как старушка. Осмотрела площадку для футбола исподлобья, потерла переносицу, тут же уткнулась в телефон. Ты не хотела ехать, наверное. Дома остались подружки или какой-то важный день, может быть, даже парень. А тут вдруг почти на месяц – в другой мир. Ко всем чужим. Ты ведь не знала тогда, что среди чужих окажусь я.

Мы побрели к домикам – я видел, как трудно тебе в душном ореоле разговоров, восторженных, предвкушающих что-то невероятное, невообразимое, светлое – а потом случилось море. Оно проблесками выглядывало между домиками и деревьями, играло бликами, словно дразнило. Помню, я в первый раз подумал, что так и должен выглядеть мираж – запылено-призрачным, сверкающим. Невозможно далеким.

Ты сделала два шага к набережной и не поверила, кажется. Да вот так близко. Да, твой временный беззаботный дом в паре десятков метров от блаженной черты. Да, окна твоей комнаты тоже выходят сюда.

Будешь слышать его. Будешь дышать. Можешь смотреть, лежа прямо на кровати, как на рассвете на серебристом полотне патокой растекается солнечный свет. Можешь видеть пенные головы непокорных волн. Можешь ночью ноги мочить, даже по пояс можешь. Следить буду строго, но запрещать не стану. Такое не повторится.

Я тогда, конечно, тебя не знал, на всех поглядывал мельком, знакомился. Остался доволен тем, что именно с тобой сделало море. Как сказочное зелье нахлынуло на тебя, и вот ты больше не усталая ворчливая старушка, а опять девчонка. Пятнадцатилетняя, глупая, легкая, живая. Хохочешь даже. Цветешь.

А потом, ближе к вечеру, мы знакомились. Стася и Влад вам, конечно, понравились больше. Они из разряда вожатых-сигнальных огней. Только чиркни – и будут гореть, заводить, говорить, танцевать, песни горланить, учить на гитаре, учить прыгать с вышки, даже таскать в домики вино. А я так. Как помощник. Неказистый, хиленький, блеклый, даже в чем-то смешной. Просто захотелось к морю. Захотелось видеть, как люди впервые его видят.

Ты заметила меня, кажется, день на третий, в столовой. Уронила чехол от очков, я поднял, мы едва не соприкоснулись кончиками пальцев. В этом было что-то от «Сотворения Адама». Что-то недопустимое, искристое. Я почувствовал сразу. Ты – нет.

Только потом, когда вы уже выходили шатающимся сытым строем, ты вдруг споткнулась под моим взглядом и посмотрела на меня рассерженно, даже грозно. Как будто спрашивала, что это я задумал. Ответил я на этот взгляд глупо. Опрометчиво. Улыбнулся. И этого хватило, конечно. Этого всегда хватает.

Уже вечером, на очередной «свечке» – когда все вы сидели вокруг нас на подушках, а мы, с зажженными свечами в руках, рассказывали вам истории – я впервые почувствовал его. Взгляд совершенно особый, новый, пронзительный. Ты стрельнула им бегло, будто вообще боялась на меня смотреть, и промахнулась. Попала куда-то в угол челюсти, в мочку уха, шею. Мне горячо стало, нестерпимо. На пальцы капал воск.

Потом Влад сунул мне гитару, я повертел ее с минуту, вспоминая, зачем ей гриф и огромная, одинокая, кричащая дыра в самой сердцевине. Нужно было играть легкое, дурацкое, а потому ужасно важное. «Зеленое небо, красные облака, а больше красок не было у чудака» – пела Стася, и вы подхватывали, улыбались друг другу, покачивались в такт, кто-то даже хлопал в ладони.

Простота. Чистота. Единство. Вот за что я так люблю ежевечерние «свечки». Вы, утомленные днем, подтаявшие от счастья и невозможности осознать происходящего, совсем не беспокоились о том, кто как выглядит, кто как поет, кто как ведет себя. Подростки без застенчивости, без стеснения и жадных взглядов, ищущих чужого одобрения. Чистая, звенящая юность. Это красиво. Это безумно красиво.

Мы все расходились по комнатам. Вы – спать, а мы – готовиться к следующему вашему дню. Чтобы понравилось. Чтобы запомнилось. Навсегда. Этакое рукотворное чудо, доступное не всем.

Тогда я позволил себе немножко расслабиться. Петь то, что тогда хотелось петь. Не помню, почему на душе было тягостно. Но я часто впадал в такое состояние. Я грустный, милая моя дурочка, может, поэтому ты так сильно влюбилась.

«Уже натянуты железные струны,

Уже написано последнее слово,

Но не поется моя новая песня,

Не звучит мой обессилевший голос»

Влад крикнул, что у Бутусова есть песни и повеселее, запустил в меня подушкой, но я не умолк. Пел дальше, пока Стася не решила выскочить из вожатской к холодильнику. Это ветер был, дыхание самой судьбы, наверное. Дверь открылась, когда я тянул «Я пришел в этот мир, чтоб любить тебя». А ты стояла в конце коридора, перед умывалкой. В пижаме, с растрепанными волосами, с пастой в уголке рта.

Господи, чего еще было нужно молодой, так ждущей, зовущей прекрасное, душе? Ничего, конечно. Это тебя добило. Просто прикончило.

На следующий день все началось. Ты тараторила что-то без устали, когда я был рядом. Говорила громко, как будто сразу со всеми, но я чувствовал, что именно со мной. Для меня. Смеяться начала высоко, нелепо, задыхаясь, краснея, присвистывая. Словно хотела стать похожей на многострадальную чайку. В море купалась долго, даже когда были волны, выходила усталая и тяжело выдыхала. Я видел, как дрожит твое тонкое тельце, и знал, что не от холода. Совсем не от холода.

Ты роняла стулья, оступалась, билась об дверные косяки и полки, в столовой давилась кефиром, пару раз даже роняла тарелки и каждый раз обращала на меня умоляющий взгляд. «Пожалуйста, скажи мне, что ты не заметил. Или заметил. Господи, ну кто-то же должен это заметить. Хотя бы ты!»

И я замечал. Я теплел, млел и оттаивал. Слышал, как из твоей комнаты в обеденный перерыв доносится что-то из Наутилуса, и шел купаться по невыносимому зною, чтобы хохотать и улыбаться без устали там, где ты меня не увидишь. Мог ли я полюбить тебя крепко, надолго и искренне? Не думаю. Мы ведь были совсем незнакомы. Но любовь твоя, безусловная ее сметающая сила, исцеляла меня. Делала крепче. Я осознал вдруг, что нужен. Единому существу во всем мире – ну и пусть. У большинства нет и такого.

На дискотеке ты никогда не танцевала медленных танцев, отвергая бесшабашных низкорослых мальчишек. Они, наверное, казались тебе отвратительными, недозрелыми, странными. Милая моя, когда-то я тоже был таким, поверь. Прожитые годы никогда нельзя превозносить как достоинство, а непрожитые порицать, как недостаток. Время это время, оно пройдет неминуемо и изменит все до неузнаваемости.

Пока я стоял, задумавшись, ты подошла ко мне и дрожащей рукой протянула один наушник. Второй уже был занят твоим узким, почти эльфийским ушком. Я взял. Стоял рядом, отгородившись от мира, вместо долбящей и бездушной музыки слушал самое дорогое – Би-2, Земфиру, Цоя, того же Бутусова, и все удивлялся, как ты поняла. Ты делала вид, что смотришь на море, небрежно откинув волосы и зарываясь кедами в гравийку, но тебя колотило немилосердно, крепко, как от озноба. Меня хватило на десяток песен твоих мучений. Больше не смог, побоялся, что ты упадешь, лишившись последних сил. Поблагодарил кивком, вложил наушник в твою ладонь, мягко коснувшись ее пальцами, побрел восвояси, напридумав до ужаса важных дел. Лег спать тут же, и вроде бы как даже уснул. Только кровать качало, будто надувной матрас на ласковых плещущих волнах, а в глаза мне било слепяще яркое солнце. Не обжечься бы только – подумал – нельзя. И обжечь тоже.

---