Читать онлайн «Чёрная Сибирь»

Мстить – грех, даже демонам…

Не мстить – прощать.

А. Габышев

Ты – вспышка жаркого огня
Во тьме моей Сибири чёрной!

Ш. Бодлер. Полдневная песнь^[1]

© ООО «Издательство К. Тублина», 2023

© ООО «Издательство К. Тублина», макет, 2023

© А. Веселов, обложка, 2023

Глава 1

Мальбрук в поход собрался…

Старинная французская песенка

Прежде чем послужить траурным завтраком для одичавших, отощавших псов, гражданин Франции Гастон Мушабьер проделал недолгий, но насыщенный событиями путь из отчего дома в раздираемую войной Украину, в посёлок Сироткино, который, собственно, и стал конечным пунктом его земного существования.

Жена никак не препятствовала отъезду нашего героя, совершенно не возражала: «Пусть проветрится!» Он надоел ей хуже горькой редьки бездарными стихами и нытьём о высших целях и незадавшейся жизни. К тому же она не знала, что Гастон собирается стрелять, думала – волонтёрить будет, помогать беженцам.

Папаша, возможно, высказался бы против прямого вмешательства семьи Мушабьер в дела чужих, далёких, тем более – воюющих держав, но, к сожалению, давно приказал долго жить и покоился в фамильном склепе под мраморной плитой с красивым керамическим букетом за двести восемьдесят евро.

У Гастона были основания полагать, что мама поддержала бы его воинственный настрой – ей нравилось всё бурное, пламенное, страстное, но старухе перевалило за восемьдесят, корриду и энсьерро она смотрела исключительно в Ютубе, сердце шалило, правая нога опухла, хромала и не влезала в туфлю для фламенко. Сын решил её не беспокоить, не сказал, что едет на войну.

У Гастона были дети, он их баловал, никогда ими «всерьёз» не занимался, не загонял по вечерам в кровать, разрешал есть сладкое и солёное, сколько влезет. Воспитание ограничивалось совместным просмотром старых французских и диснеевских мультиков. Кудрявая Люси и долговязые горбоносые близнецы принимали папочку таким, какой он есть, – странным недотёпой, чмокали в губы, помогали искать носки, мобильный и ключи от машины.

Мушабьер служил в медиатеке: бездумно пялился в экран и перебирал бумажки. Он был совершенно не приспособлен к «работе» – постоянно опаздывал, запутывал, казалось бы, несложные дела, необходимость проявить инициативу вызывала общий паралич и клонила в сон. Ближайшие сотрудники относились к нему снисходительно, а директор называл дебилом и пришельцем из другой эпохи: Гастон принимал живое участие в исторических реконструкциях, по праздникам гулял в собственноручно сшитом костюме воина, с «почти настоящим» арбалетом. «Пё донэ, пё демандэ», – говорил про него директор, это значило «что с дурака взять».

С кем Гастон всегда был на одной волне, так это с дядюшкой Жо-Жо, папиным младшим братом. Даже после его безвременной кончины приходил на кладбище выпить и поговорить по душам. Перед отъездом на войну долго прощался с Жо-Жо, успел выжрать бутылку хереса и «заполировать» абсентом. Зелёные и красные стёклышки старого витража таинственно освещали распятия, пластмассовые и керамические цветы, памятные таблички: «Дорогому дедушке», «Любимой сестре», «Папе», «Бабушке», «Наша грусть бесконечна». Сложив тощее тело на ступеньках усыпальницы, Гастон вздремнул; приснилось, что спит в гамаке, а дядя, живой и весёлый, будит его, сильно раскачивая и выкрикивая прекрасные, но, увы, совершенно незапоминающиеся стихи. Было обидно. Подобное чувство досады охватывало Гастона, когда при пробуждении таяли вместе со сладкой грёзой и разлетались в дальние уголки Вселенной абрикосовые пироги и домашние паштеты. Гастону часто снилась еда: сыр, макароны, гирлянды колбас, варёный рубец, похожий на потемневший от времени свиток с таинственной надписью. У Гастона был хороший обмен веществ, как бы плотно ни ужинал – просыпался всегда голодным и очень много ел.

У окружающих прожорливость Гастона никак не вязалась с его обликом, вызывающим в памяти Дон Кихота или апостолов Эль Греко – длинных, анемичных, с вылупленными глазами. На сорокалетие друзья подарили Мушабьеру двухтомник Сервантеса 1869 года с иллюстрациями Доре. Отец Гастона был стопроцентный француз, а мать – испанка, последний цветок на засыхающей ветке старинного дворянского рода де Арбуэсов.

Дядюшка Жо-Жо внушил Гастону любовь к поэзии, крепким напиткам, печёным улиткам и лягушачьим лапкам, а также заразил душевным недугом под названием Чёрная Сибирь – опасным, как сибирская язва.

У дяди была жена – настоящая скво, он с ней познакомился на Аляске. Коренастая, неказистая, но чем-то очень привлекательная, с тусклым взглядом исподлобья и загадочной улыбкой. Дядюшка величал её Чёрной Сибирью, которую стащил у Бодлера. «Цветы зла» были его главной книгой, в разных изданиях – от ценных, старинных, сто лет назад разрезанных ножом до новых, с блестящей обложкой – валялись по дому. Жо-Жо называл Чёрной Сибирью всё плохое и депрессивное в своей жизни – не только бедную жену, но и похмелье, расстройство желудка, счета, которые нужно срочно оплачивать, ненастную погоду с ветром и мелким дождём, творческое и мужское бессилие.

В один прекрасный день покорная безответная скво вдруг бросила капризного супруга, сошлась с молодым учёным и уехала в Канаду. Жо-Жо очень страдал, выпивал и сочинял роман в стихах. Гастон по доброте душевной навещал его, старался поддержать, утешить. Вместе философствовали, читали вслух стихи и выпивали.

Всю женатую жизнь Жо-Жо обижал свою скво, говорил, что она недостаточно элегантна и чистоплотна и, вообще, от индейцев воняет – по вечерам поднимается звериный запах. Когда жена ушла, вдруг вспомнил, что ноги у неё были шёлковые, глаза как луна, ласки могли оживить мёртвого, обед подавала вовремя, кофе в постель приносила. Лишившись скво, дядюшка аккуратно по пятницам уходил в запой, декламировал «Проклятых поэтов» и взывал к телевизору, равнодушно бормочущему про аннексию Крыма, про талибов и погоду: «Вернись, идол! Подлечи истерзанную душеньку. Погладь рубашки! Обслужи, согрей и пожалей! Чёрная Сибирь! О, Чёрная Сибирь!»

Шло время, скво так и не вернулась, родила детей, в общем, нашла своё счастье. Дядюшка погружался в запои, депрессию, в Чёрную Сибирь и тянул туда сердобольного племянника, который охотно стал его собутыльником, чтобы разделить тоску.

«„Же маль д’этр муа!“^[2] – вопил Жо-Жо за пару дней до смерти. – Брель, Верлен, Бодлер – мои друзья, мои кумиры. „Сердце тихо плачет, Словно дождик мелкий, Что же это значит, Если сердце плачет?“^[3]». Лучшая табличка в семейном склепе была у дядюшки – от Гастона, большая, мраморная, со стихотворением:

Прохожий, помяни несчастного поэта,
Что мог бы стать звездой, но канул в Лету.
На кладбище нашёл он свой приют.
Любимцу муз, жонглёру рифм
здесь выпить не дают.

«Поэт из меня никакущий – но от души», – бормотал племянник, выливая на табличку остаток абсента.

Дядюшка ушёл, но Чёрная Сибирь осталась – вросла лишайником в Гастона, пробирала до костей и потрохов. Он чувствовал себя не в своей тарелке, казалось, что в небесной мэрии ему предписали судьбу воина-победителя, а земная канцелярия душит мещанским бытом.

На музыкальном фестивале в Тулузе Гастон читал свой рэп про высшее предназначение. Публика хлопала вяло, все ждали выступление малорослого, но подающего большие надежды монстра бретонского фолк-метала в составе украинской группы. В баре Гастон познакомился со Славиком из Запорожья, нашли общий язык на сносном английском. Выли волынки, Гастон заказал на двоих бутылку виски и сковородку острых креветок, Славик ответил на любезность кусочком очень неплохого гашиша. В сортире у Гастона был приход, ему, растёкшемуся на унитазе, грезилось, что он раскланивается на сцене огромного театра и тысячи восторженных слушателей аплодируют его таланту. Рядом в кабинке спускали воду, её шум сливался в голове Гастона с овациями, всё гремело, словно Ниагарский водопад.

«Корномюз, корномюз»^[4], – будто заклинание, повторял пьяный Славик, пытаясь запомнить важное слово.

Гастон и Славик подружились, встречались на рок-концертах и прочих культурных мероприятиях. Вместе выглядели забавно – Рыцарь печального образа и лысый силач в татуировках. У Славика была хорошенькая жена Олеся (ласково называл её Лесенкой), она работала в тулузском доме для престарелых и, похоже, содержала целиком и полностью своего мужа, во всяком случае, Гастон так и не понял, чем зарабатывает на жизнь новый друг, проводящий дни напролёт за кружкой пива и карманной философской энциклопедией.

Гастон не говорил Славику про свои душевные проблемы и Чёрную Сибирь, зато произвёл большое впечатление рассказом про испанского деда – офицера Голубой дивизии, который сгинул в 1942 году в новгородском болоте.