Сегодня от прихотей таких людей, как Тон-Тат, зависят наша частная жизнь и многие гражданские свободы. Я уверен, что Марк Цукерберг, сидя в своей комнате в общежитии Гарварда, вовсе не мечтал создать платформу, которая помогла бы России подорвать американскую демократию, но сделал он именно это. Скорее всего, он мечтал построить что-то великое и изменить мир – добиться успеха, оставить свой след. Это он тоже сделал. И сегодня несет фидуциарную ответственность перед своими инвесторами за максимизацию их прибыли. Перед остальными людьми у него нет таких обязательств. Если наши гражданские свободы ставят под угрозу прибыль бизнесов, торгующих технологиями слежки, предприниматели вольны всякий раз выбирать прибыль.

Причина не в том, что они плохие люди. В конце концов, даже руководители крутых зеленых компаний, таких как Burt’s Bees и Tom’s of Maine (ныне дочки компаний Clorox и Colgate-Palmolive), тоже больше заботятся о максимизации прибыли, чем о гражданских свободах незнакомцев. Но технология Clearview AI и – в более широком смысле – паноптические возможности современных технологий слежки в сочетании с недорогим и постоянным хранением информации (особенно в эпоху возрождающегося авторитаризма и институциональной слабости в развитых странах) создают невиданную угрозу нашей демократии. Другими словами: нашей свободе угрожают не те люди, которые покупают больше зубной пасты или отбеливателя, а те, которые покупают продукты Clearview.

Мы обязаны постоять за себя, заявить о наших гражданских свободах и о том, каким хотим видеть этот мир. Нужен ли нам мир, в котором любой незнакомец может сфотографировать нас и узнать о нас все? Если нет, мы должны предотвратить появление такого мира. В следующих главах я надеюсь показать вам, зачем это делать и как.

Эта книга выросла из серии статей, которые я написал для The Economist в первой половине 2018 года. В них говорится, как технологии меняют систему правосудия – в частности, работу полиции, тюрем и судов^[5]. Я решил сосредоточиться на полиции и ее технических специалистах, потому что полиция – это, пожалуй, самое осязаемое и привычное проявление государственной власти. Если я скажу, что у Агентства национальной безопасности или правительства Китая есть технология наблюдения, позволяющая подслушивать и сохранять все наши разговоры по мобильным телефонам или отслеживать передвижения, вы, возможно, возмутитесь, но вряд ли удивитесь. Но, надеюсь, вас возмутит и шокирует, если узнаете, что эта возможность есть у каждого полицейского управления – и нет практически никакого надзора за тем, как она используется. Говоря о полиции, я действительно имею в виду государственную власть.

Когда я делал репортажи для The Economist, распознавание лиц было в значительной степени теорией – оно еще не стало частью жизненного опыта большинства людей. Некоторые полицейские департаменты запускали скромные тестовые программы. Где-то такие системы использовались для ограниченного круга задач, например, в 2017 году округ Вашингтон в Орегоне начал таким способом выявлять подозреваемых. Сегодня эти системы появились в терминалах аэропортов. Даже если завтра Clearview разорится, то же самое будет делать другая фирма.

Некоторые критики утверждают, будто эта технология ненадежна, и так оно и есть, особенно в Америке и Европе для цветных людей. Но суть не в этом. Распознавание лиц опасно, когда оно ненадежно: это может привести к аресту невинных людей. Но и когда надежно – все равно опасно, поскольку позволяет правительствам публично отслеживать нас в любое время. И оно становится все надежнее. Считыватели номерных знаков умеют следить за нашими автомобилями, и такие приборы можно устанавливать на любом количестве полицейских машин и городских фонарных столбов – в зависимости от политической прихоти и бюджета. Устройства, которые имитируют узлы сотовой связи и обманывают наши телефоны, вынуждая их показывать, кому мы звонили, что писали и какие веб-сайты искали, теперь помещаются в багажнике автомобиля.

Нас окружают архитектура и инфраструктура тотальной государственной слежки. Мы знаем, как это выглядит в Китае, где сейчас больше государственных камер наблюдения, чем людей в Америке. Китай использует все возможности, чтобы подавлять свободу слова и самовыражения, следить за инакомыслящими и содержать более миллиона мусульман в современных концлагерях (а если и на свободе, то под сплошным неусыпным наблюдением).

Самый острый и тревожный вопрос, который я услышал, готовя материал для этой книги, задала Кэтрин Крамп, профессор права Калифорнийского университета в Беркли, руководитель семинара права, технологий и государственной политики и содиректор Центра права и технологий Беркли. «Сейчас мы можем получить идеальную архитектуру контроля, – сказала она мне, – как у Китая. Какие демократические практики нам нужны, чтобы мы не стали Китаем?» Настоящая книга представляет собой скромную попытку ответить на этот вопрос.

1. Технология и демократия

Я сижу на переднем сиденье полицейского внедорожника. За рулем – участковый надзиратель, очень добродушный лейтенант Лео Каррильо. Он родился и вырос в Даун-Нек, когда-то португальском районе Ньюарка Айронбаунд. Лео уже двадцать лет служит копом в Ньюарке, и его знаний об этом городе хватило бы на целую энциклопедию. Сзади сидит Марк Ди Ионно. До того как стать офицером по связям с общественностью в полицейском управлении, он двадцать шесть лет писал статьи для Newark Star-Ledger. Марк крутой, умный и опытный, с грубоватым, но добродушным характером и твердой речью. Все эти качества вместе создают завидное впечатление, что перед вами персонаж из рассказов Дэймона Раньона.

Мы ездим по городу уже около четырех часов, и каждый перекресток вызывает в памяти моих спутников массу историй. Вот пиццерия, где застрелили Вилли Джонсона. Вот угол, где женщина пошла за молоком для своих троих детей и была ранена в перестрелке. Сюда родители возили нас за покупками, а теперь здесь склад, видавший лучшие времена. А это Хоукс Лаунж, дверь заколочена (похоже, там ремонт), а раньше здесь было довольно мрачно.

Это вечер пятницы. Через неделю будет летнее солнцестояние, и Ньюарк гордо чистит перышки. Самый крупный город штата Нью-Джерси имеет паршивую репутацию. Если вы не из тех счастливчиков, кто хорошо знает Ньюарк, он, вероятно, покажется вам достойным и смеха, и сочувствия. Возможно, вызовет те же ассоциации, что и Детройт, и Янгстаун: насилие, постиндустриальный упадок и заброшенность. Ньюарк – это Ржавый пояс^[6] по духу, экономике и обстоятельствам, если не по местоположению: он деиндустриализировался вместе с остальным северо-востоком, и уходящую из него промышленность ничто так и не смогло заменить.

Но что вам никто никогда не скажет и что вы не поймете сами, пока не проведете здесь некоторое время – это насколько прекрасно, особенно в один из таких долгих и теплых июньских вечеров, отложить, пусть и временно, все ваши ссоры с Богом и ближними и греться в этом «жидком золоте». Здания в стиле ар-деко в центре города выглядят так, будто их искупали в меде. Прыгать через заросшие пустыри без костюма химзащиты и ботинок на толстой подошве не хочется, но с противоположной стороны улицы эти заросли выглядят как квадратики лесистого рая – со всеми цветущими сорняками и лениво жужжащими пчелами.

Проезжая мимо парка Викуахик – трехсотакрового пространства на юге, созданного сыновьями человека, который спроектировал Центральный парк Нью-Йорка, – мы слышим, как смеются и играют в пятнашки маленькие дети. Окрестности там аккуратные и уютные, пригород напоминает эпоху трамваев и скромных доходов: трехэтажные дома, разделяющие их лужайки и по автомобилю у каждого подъезда.

В этом многообещающем американском районе середины прошлого века вырос Филип Рот. Перед домом его семьи на Саммит-авеню есть мемориальная доска. Это скромный милый дом в нескольких милях к западу от парка. На протяжении всей карьеры Рот поддерживал с Ньюарком романтические (если не серьезные) отношения. Но его, безусловно, лучшее высказывание о Нью-Джерси и литературных амбициях прозвучало в романе «Другая жизнь»: «Набирая из ресторана свой домашний номер, Генри вспомнил, как после лекции, во время вопросов, один студент спросил Натана, пишет ли тот ради бессмертия. Натан рассмеялся и дал ответ, достойный его покойного брата: “Если ты из Нью-Джерси, ты можешь написать тридцать книг, получить Нобелевку, дожить до седых волос и девяноста пяти лет – и все равно маловероятно, хотя и не невозможно, что, когда ты умрешь, в твою честь назовут стоянку с туалетом на шоссе Джерси Тернпайк. И поэтому тебя будут долго помнить, но в основном маленькие дети, которые сидят на заднем сиденье машины, а потом наклоняются вперед и просят: папа, пожалуйста, остановись у Цукермана – мне нужно пописать”. Для писателя из Нью-Джерси это самое реальное бессмертие, на какое только можно рассчитывать»^[7].