Последний лист

О. Генри

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Последний лист

В маленьком квартале к западу от Вашингтон-сквер улицы сошли с ума и раздробились на мелкие полоски, которые называются площадками. Эти «площадки» образуют своеобразные углы и изгибы. Одна улица сама себя пересекает раза два. Один художник открыл однажды в этой улице блестящие возможности. Мальчик из магазина со счётом за краски, бумагу и холст может вдруг встретить здесь самого себя… возвращающимся, не получив в счёт долга ни единого цента^[1].

Неудивительно, что служители искусства скоро нахлынули в старый смешной «Гринвич-Виллидж» целой толпой и рассыпались по нему в поисках окон, выходящих на север, остроконечных крыш восемнадцатого века, голландских чердаков и дешёвой квартирной платы. Они перенесли сюда несколько оловянных кружек и пару сковородок из Шестой авеню и образовали «колонию».

Сю и Джонси устроили свою мастерскую на самом верху плоского трёхэтажного кирпичного строения. Джонси – это сокращённое от Джоанны. Одна приехала из Мэна, другая – из Калифорнии. Они познакомились за табльдотом^[2] на Восьмой улице и нашли, что их вкусы в вопросах искусства, салата из цикория и рукавов буф совершенно совпадают. А это повело к совместной мастерской.

Это было в мае. В ноябре холодная незримая пришелица, которую доктора называют Пневмонией, пошла гулять по колонии, прикасаясь своим ледяным пальцем то к одному, то к другому. На Восточной стороне эта разрушительница шла вперёд храбро и укладывала свои жертвы дюжинами, но ей пришлось замедлить шаги, когда она начала пробираться через лабиринт узких, поросших мхом «площадок».

Миссис Пневмония не могла почитаться благородной старой леди. Маленькая женщина с кровью, разжиженной калифорнийскими зефирами, вряд ли могла считаться достойной противницей для этой старой карги с коротким дыханием и красными руками. И всё ж она свалила Джонси, которая лежала, почти не двигаясь, на своей кровати из крашеного железа и смотрела через мелкие голландские оконные стёкла на глухую стену соседнего кирпичного дома.

Однажды утром вечно занятый доктор вызвал Сю в коридор, хмуря седые брови.

– У неё один шанс на выздоровление, скажем, против десяти, – заявил он, встряхивая ртуть в своём медицинском градуснике. – И этот шанс – желание выжить. Эти пациенты, принимающие сами сторону гробовщика в споре жизни со смертью, оставляют в дураках всю фармакопею. Ваша барышня решила, что ей не поправиться. Нет ли у неё чего-нибудь на уме?

– Она… она хотела со временем написать Неаполитанский залив, – сказала Сю.

– Картину? Чепуха! Нет ли у неё чего-нибудь на уме, о чём стоило бы дважды подумать? Мужчина, например?

– Мужчина, – сказала Сю с дрожанием арфы в голосе. – Разве мужчина стоит?.. Нет, доктор, ничего подобного.

– Значит, это только от слабости, – сказал доктор. – Я сделаю всё, что может совершить через моё посредство наука. Но, когда мой пациент начинает сам подсчитывать кареты на своей похоронной процессии, я вычитаю пять процентов из целебных свойств лекарств. Если вы добьётесь от неё, чтобы она заговорила о рукавах, которые будут носить зимой, я обещаю вам один шанс против пяти за выздоровление – вместо десяти.

Когда доктор ушёл, Сю прошла в рабочую комнату и изрыдала японскую салфетку в комочек. Потом, с чертёжной доской под мышкой, она бодро вошла в комнату Джонси, насвистывая бойкий регтайм^[3].

Джонси лежала, почти не двигаясь, под одеялом, повернув лицо к окну. Сю перестала свистеть, думая, что она уснула.

Она поставила свою доску и начала набрасывать пером и карандашом иллюстрацию к рассказу в журнале. Начинающим художникам приходится пробивать себе дорогу к живописи, делая иллюстрации к рассказам, которые начинающие писатели пишут, чтобы пробить себе дорогу к литературе.

Украшая фигуру героя, ковбоя из Айдахо, элегантными брюками для верховой езды и моноклем, Сю услышала тихий стон, повторенный несколько раз, и быстро подошла к постели. Глаза Джонси были широко открыты. Она смотрела в окно и считала… считала назад.

– Двенадцать, – сказала она. Потом, немного спустя: – Одиннадцать. – А затем: – Десять, девять, восемь и семь, – почти одновременно.

Сю тревожно посмотрела в окно. Что она могла там считать? Там был только пустынный, унылый двор и на расстоянии двадцати футов – глухая стена кирпичного дома. Старый дикий виноград с подточенными и гниющими корнями закрывал половину стены. Холодный осенний ветер сорвал листья с лоз, и скелетообразные ветви цеплялись, почти оголённые, за крошившиеся кирпичи.

– В чём дело, дорогая? – спросила Сю.

– Шесть, – сказала Джонси, почти шёпотом. – Они теперь падают быстрее. Три дня назад их была почти сотня. У меня голова начинала болеть, когда я их считала. Но теперь легко считать. Вот ещё один. Осталось только пять.

– Чего пять, дорогая? Скажи твоей Сю.

– Пять листьев. На диком винограде. Когда упадёт последний, настанет и мой черёд. Я уже три дня как знаю это. Разве доктор тебе не сказал?

– О, я никогда не слышала такой ерунды, – сказала Сю с глубоким презрением. – Какое отношение могут иметь какие-то листья к твоему выздоровлению? А ты когда-то так любила этот виноград, скверная девчонка! Не будь дурочкой. Да что там! Доктор сказал мне ещё сегодня утром, что у тебя… сейчас я вспомню его точные слова… что у тебя десять шансов на выздоровление против одного. Ведь это, знаешь, не меньше шансов выжить здесь в Нью-Йорке, чем когда едешь в трамвае или проходишь мимо новой постройки. Съешь сейчас немножко бульону и дай Сюди поработать немножко. Сюди продаст рисунок издателю и купит портвейну для своей больной девочки и свиные котлеты себе.

– Мне не надо больше портвейна, – сказала Джонси, не сводя глаз с окна. – Вот ещё один упал. Нет, я не хочу бульону. Осталось всего четыре. Я хочу, пока не стемнело, увидеть, как упадёт последний. Тогда наступит и мой черёд.

– Джонси, дорогая! – сказала Сю, наклоняясь к ней. – Обещай мне, что ты закроешь глаза и не будешь смотреть в окно, пока я не кончу работы. Я должна закончить рисунки к завтрашнему дню. Мне нужен свет, а то я бы спустила штору.

– Разве ты не можешь рисовать в другой комнате? – спросила холодным тоном Джонси.

– Мне хочется быть около тебя, – сказала Сю. – Кроме того, я не хочу, чтобы ты смотрела на эти глупые листья.

– Скажи мне, как только ты закончишь, – сказала Джонси, закрывая глаза; она лежала белая и неподвижная, как упавшая статуя. – Я непременно хочу видеть, как упадёт последний лист. Я устала думать. Я хочу, чтобы порвалась моя связь со всем окружающим и чтобы я могла упасть вниз, как один из этих бедных, усталых листьев.

– Постарайся заснуть, – сказала Сю. – Мне надо позвать Бермана, чтобы он попозировал мне для старого отшельника. Я через минутку. Не шевелись, пока я не вернусь.

Старый Берман, художник, жил в первом этаже, под ними. Ему было больше шестидесяти лет; борода микеланджеловского Моисея курчавилась у него, начинаясь у головы сатира и продолжаясь вдоль тела гнома. Берман был неудачником. Он сорок лет работал кистью и ещё не удостоился коснуться ею подола одеяния Музы. Он всё время собирался написать шедевр, но до сих пор ещё не начал его… За несколько лет он ничего не написал, кроме случайных лубочных картин для вывесок и реклам. Он зарабатывал кое-что, позируя бедным художникам колонии, которым не по средствам было платить профессиональному натурщику. Он пил джин и продолжал говорить о своём будущем шедевре. В общем, это был злобный старикашка, который жестоко издевался над всяким проявлением нежности в ком бы то ни было и считал себя сторожевым псом, специально призванным охранять двух молодых художниц в мастерской наверху.

Сю застала Бермана в его тускло освещённой подвальной берлоге. От него сильно разило ягодами можжевельника. В одном углу красовался на мольберте пустой холст, ожидавший уже двадцать пять лет первого штриха шедевра. Сю рассказала Берману о фантазиях Джонси и о своём опасении, что она действительно упорхнёт и сама – такая лёгкая и хрупкая, как лист…

Старый Берман со слезами в своих красных глазах бурно выразил своё презрение к таким идиотским выдумкам.

– Was?^[4] – воскликнул он. – Могут быть на свете такие дураки, которые способны умереть из-за того, что падают с какого-то проклятого плюща листья? Я никогда ничего подобного не слыхал! Нет, я не буду позировать вам для вашего тупоголового олуха-отшельника. Как вы позволяете ей забирать в голову такие глупости? Ах, бедная маленькая мисс Джонси!

– Она очень больна и слаба, – сказала Сю, – и сильный жар вызвал у неё мрачное настроение и странные фантазии. Ну что ж, мистер Берман, если вы не хотите позировать мне – и не надо. Hо я считаю вас отвратительным старым… старым…

– Вы настоящая женщина! – завопил Берман. – Кто вам сказал, что я не хочу позировать? Идите к себе. Я пойду с вами, я целых полчаса твержу вам, что я готов позировать. Teufel!^[5] Это совсем неподходящее место, чтобы в нём хворало такое прелестное существо, как мисс Джонси. Когда-нибудь я напишу мой шедевр, и мы все отсюда уедем. Да!