Пусть будет гроза

Мари Шартр

Я посвящаю эту книгу непобедимой Марло, а также той, кто Марло придумал, и всему ею сказанному

Фэнни и сиянию ее будущего

Моему брату Симону

Перевод с французского Иры Филипповой

Original title: Les petits orages. Written by Marie Chartres

© 2016 I'ecole des loisirs, Paris

Le dessin pour la couverture par Antoine Dore.

© Перевод на русский язык, издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом «Тинбук», 2023

Я – имя

– Хлопья будешь? – крикнула мать из-за двери в мою комнату.

– Мам! Ну ты же знаешь! – отозвался я раздраженно. – Нет, только кофе без сахара!

– А ты в курсе, что хлопья намного полезнее для нормального стула? – в который раз напомнила она. – Нормальный стул – это очень важно!

Мать до глубины души волнует здоровье моей прямой кишки, а мне не очень-то в кайф обсуждать подобные темы по утрам.

Из-за двери донесся ее сокрушенный вздох. Как же меня бесит, когда она так делает.

– Мам, я не хочу про это говорить! Просто кофе, и не надо, пожалуйста, стоять у меня под дверью и в сто первый раз спрашивать про хлопья. Ну это бессмысленно! Я же все равно, хочешь не хочешь, пройду через кухню перед выходом. А тут я вообще-то одеваюсь.

– Может, тебе помочь? – предложила она.

– Да нет же, ты чего! Я нормально справляюсь.

– Надеюсь, зарядку сделать не забыл?

– Не забыл, мам.

Прямая кишка и зарядка. Вот что доставалось мне по утрам от мамы. А от папы доставалось только тяжелое молчание. Полная немота – то ли враждебная, то ли просто загадочная. Я не понимал, в чем причина, но ладони потели, меня накрывало с головой, прошибала дрожь, и я ничего не видел вокруг.

Ну да, всего-то.

Меня зовут Мозес Лауфер^[1] Виктор. И это еще без фамилии. А если полностью – то Мозес Лауфер Виктор Леонард. Это родители мои придумали. Они у меня оба психоаналитики.

Отец – лаканист, а мать – юнгианка^[2], и оба повернуты на психоанализе подростков, поэтому у меня и имя такое. Мозес Лауфер – это очень знаменитый психоаналитик, который изучал проблему подросткового нервного срыва*^[3], и знание этого факта мне как собаке пятая нога, хе-хе, мне бы и четырех хватило! Если бы мои родители были киноманами, я бы запросто мог стать Брэдом Питтом Виктором Леонардом или даже Джонни Деппом Виктором Леонардом. Не знаю, что хуже.

Нет, серьезно, тут выбор непростой. Ну зато хотя бы третье имя я получил свое собственное: Виктор. Даже не знаю, откуда оно взялось.

Мозес Лауфер Виктор Леонард, шестнадцать лет, хромой, живу в городе Мобридж, Южная Дакота. Вот такая личная информация.

Я услышал, как мать удаляется обратно в кухню. Она вечно бьется о мою дверь, когда дает задний ход.

Я с горем пополам натянул черные джинсы. В натягивании штанов я стал прямо-таки акробатом. Задача, между прочим, не из легких, когда правая нога решила жить своей жизнью, в гордом одиночестве, отрицая всякую связь с левой. А сама при этом напоминает старое чахлое дерево, которое гнется на ветру и ни за что не желает принять вертикальное положение. В то время как левая по-прежнему бодра и изящна и страшно гордится тем, что осталась в живых и избежала худшего.

– Хорошо устроилась! – иногда шептал я ей по ночам, когда ее напарница причиняла мне нестерпимую боль.

Одеваясь, я трещал суставами, как горящий хворост.

Я бросил взгляд в зеркало, стоящее на полу. Высотой оно было не больше метра, и это меня вполне устраивало: в нем отражались только туловище и ноги, а лицо – нет. Видок-то и без лица довольно безрадостный. А если еще и на лицо посмотреть, то увидишь глаза, похожие на двух больших несчастных собак, которых наказали ни за что, и вот они с печальной мольбой взирают на пустырь, высматривая слабую надежду на изменения к лучшему.

Но нет, улучшениями пока и не пахло. У меня были жирная кожа и прыщи. Врач мне так и сказал: «Да, у тебя избыток кожного сала, но все-таки давай для начала займемся ногой. По-моему, это для нас важнее». А мне так хотелось на это ответить: «Нет, будьте добры, давайте для начала займемся лицом!» Однако прыщи мои бесили только меня одного. И еще наверняка всех девчонок в лицее. Кому понравится лицо, похожее на пиццу с болгарским перцем?

В хромоте еще можно было при желании разглядеть что-то рок-н-ролльное. Ну, хоть чуть-чуть. Даже с костылем. А вот в жирной коже – ничего. Я видел это в глазах девчонок, такое ни с чем не перепутаешь. У них взгляды как бы потухали или появлялось в них что-то до жути унизительное, типа жалости. И когда я оказывался в лицее в сопровождении матери, то срывал настоящий джекпот: сочувствие и жалость одновременно.

– Может, хотя бы апельсинового соку? – предприняла последнюю отчаянную попытку мать, когда я вошел в кухню.

– Ладно, давай, если тебе так хочется, – смирился я.

Отец сидел за высоким столом в центре кухни. Он читал газету. И молчал.

– Пап, налить тебе кофе? – спросил я.

– Нет, спасибо, – сухо ответил он, не отрываясь от свежих новостей.

Мне показалось, что свет вдруг замигал, и я застыл на месте – стоял и смотрел на коробку хлопьев, которую мать все-таки упрямо водрузила на стол. По небу незримо пролетел самолет – я отчетливо расслышал гул реактивных двигателей.

В ушах зазвенело, шум завис над головой и не утихал. Чтобы немного отвлечься, я взглянул в окно на качели, подвешенные на ветке сливы. Свет был белый, он кружился и плыл. В него хотелось окунуться – окунуться и про все забыть.

Костыль простучал по кухонному полу – это я подошел к нашему большому панорамному окну.

– Как думаете, они за все это время не испортились? – спросил я.

– Ты о чем, мой хороший? – спросила мама. – Что не испортилось?

– Качели на сливе – как думаешь, они еще крепкие?

Мамина инвалидная коляска, тихонько скрипнув, подкатилась ко мне.

– Не знаю. Но ты, пожалуйста, ими не пользуйся, пока папа не проверит, как там веревки и доска.

Мама прищурившись смотрела в сторону сада, как будто пыталась разглядеть там свое будущее.

– Я уже и забыла про эти качели, сто лет на них не смотрела. Тим, тебя не затруднит как-нибудь на них взглянуть? – спросила она, развернувшись к отцу.

Папа опустил чашку на стол и медленно сложил развернутую газету.

– Могу взглянуть, да. Но кто-нибудь может мне объяснить, какой в этом смысл? Кататься на качелях могу только я. Я, конечно, рад поддержать любую абсурдную идею, но… – проговорил он тихо.

– Нет, этого тебе никто объяснить не сможет, и все-таки я прошу тебя это сделать. Может, ты и вправду единственный, кто сможет по-настоящему кататься на качелях, но было бы неплохо их проверить, – со спокойной улыбкой возразила мама. Мягко и деликатно, как всегда.

– Ладно, сегодня после работы посмотрю, – сказал отец.

Он наклонился к матери и поцеловал ее в лоб.

Я унес эту картинку с собой. Утешительную и лучистую.

Я – спичка

– Ты опоздал! – крикнул Колин, как только меня увидел.

– Извини, я все-таки хожу помедленнее остальных. Возможно, в этом корень проблемы.

– Ну так выходи пораньше остальных. Возможно, в этом решение проблемы, – ответил он.

Колин Брэннон – мой лучший друг. Вернее было бы сказать, что однажды он прилип ко мне, хоть я и не просил, и с тех пор не отлипал. Кроме него со мной больше никто не разговаривал. Он никогда не говорил ни про аварию, ни про мой костыль. В отличие от всех, никогда ни о чем не спрашивал. Единственное, что его интересовало, – это карточки, которыми мы с ним обменивались. Ему были нужны волшебник, гном или толстый дракон. А я надеялся выменять у него прекрасную колдунью, замок Люксор и что-то там еще. Он дожидался меня, стоя у ворот лицея, а потом бежал в школу «Ситтинг Булл» по соседству. Да, Колину было двенадцать, а я учился уже в восьмом. Это важный момент, я обязательно должен о нем упомянуть. Колин еще не дорос до прыщей и жирной кожи, как у меня, и девочки его пока не интересовали. Я даже не уверен, осознавал ли он вообще, что они существуют и живут где-то рядом. Он повсюду таскал с собой толстые альбомы с карточками для ролевых игр, и рюкзак его, казалось, вот-вот взорвется посреди вселенной подземелий и драконов – таким он был набитым. Но мне все это, честно говоря, было только на руку.

– Ну что, принес? – с ходу спросил он.

– Да, сейчас, она тут, в рюкзаке, – ответил я.

– Давай сюда, – скомандовал он, выхватывая рюкзак у меня из рук. – А то ты еще лет сто провозишься.