– Представь, что бы ты смогла совершить с его помощью. – Его теплые пальцы переплетаются с моими, его мягкие губы касаются моей щеки. Я думаю о них, о том, как они близки к моим, и забываю, как дышать. – Представь, что бы ты могла показать людям, обладая такой силой. Ты могла бы показать всем, что сияние не опасно – что его просто не понимают. Ты могла бы доказать им, что они неправы во всем – и в своем мнении о тебе тоже.

«Ты можешь доказать им, что они неправы», – сглотнув, мысленно повторяю я. Воспоминания обрушиваются на меня – служители храма и их упреки, дети, которые разбегаются, увидев меня, взрослые, которые сплетничают за спиной. Я думаю о маме и папе, о том, как они лежат дома в постели, почти заснув. Родители любят меня, я знаю, но даже они перешептываются друг с другом, когда думают, что я не слышу. Все боятся меня и того, на что я способна, но Дакари… Он не боится. Он всегда верил в меня. Он первый человек, который по-настоящему увидел меня. В его глазах я не девочка, которую нужно отчитывать, а женщина, которую следует уважать. Он понимает меня, он знает меня, он любит меня.

А я люблю его.

Сияние перед нами теперь обрело более четкую форму – оно превратилось в колонну бело-золотого света, которая будто поднимается выше неба. Я могла бы дотронуться до нее, всего лишь протянув руку. Я уже начинаю движение, но тут…

– Адия!

Покой нарушает новый голос – полный страха, – и я отвожу взгляд от сияния. Рука Дакари крепче сжимает мою, но я высвобождаю пальцы и осматриваю поляну перед нами. Наконец я замечаю худого мальчишку в грязной тунике. Его короткие дреды спутаны после сна, он стоит в нескольких метрах от нас, спиной к городу, согнув колени, будто только что бежал. Я не видела, как он появился, и не знаю, как долго он уже здесь. Его глаза широко распахнуты от ужаса. Он знает меня, а я знаю его.

Тао.

– Адия. – Лучший друг не называет меня Певчей птичкой – он использует мое настоящее имя. Его голос звучит хрипло, отчаянно. – Пожалуйста, не касайся его. Это… это опасно.

Тао тоже любит меня, и в каком-то смысле это взаимно. Он умный, веселый и добрый. Всю жизнь он был мне как брат. Мне неприятно причинять ему боль. Мне неприятно, что мы с ним уже некоторое время не разговариваем.

– Я… – Что-то сдавливает мне горло, и слова Тао отдаются эхом в пространстве между нами. Опасно. Он не хочет, чтобы я прикасалась к сиянию, потому что считает его опасным. Он думает, что я опасна – так же, как и остальные. Но он не понимает, не знает. Дакари ничего не сказал, но его голос заполняет мое сознание.

Ты можешь доказать им, что они неправы.

Я понимаю, что могу, – и докажу.

– Прости.

Слова вырываются на волю, но внезапно их поглощает рев сияния. Колонна становится больше и громче, она заглушает ответ Тао. Я вижу, как сияние подсвечивает его лицо, слезы на щеках, и пытаюсь приглушить боль в груди. Мой друг знает, что я сделала выбор. Возможно, сейчас это уже не важно, но я надеюсь, что однажды он простит меня.

Я снова закрываю глаза, когда пальцы касаются ближайших частиц сияния. На этот раз, отвечая на прикосновение, они охотно, стремительно скользят по венам. Когда они поглощают меня, мои глаза широко открываются, это настолько потрясающе и восхитительно, что я едва осознаю боль, – а потом становится уже слишком поздно.

Часть I. Если лев рычит, он не набросится

Глава 1. В хорошем настроении

В хижине пахло смертью.

От этого запаха – зловонного и одновременно болезненно-сладкого, густо повисшего в воздухе на закате, – у Коффи с каждым вдохом кружилась голова. С того момента, как она пошевелилась последний раз, прошла четверть часа: ноги занемели, а во рту пересохло. То и дело живот скручивало, и ее подташнивало. Но это не важно: она оставалась неподвижной, как камень. Она не отрывала взгляд от того, что лежало на неровном земляном полу примерно в метре от нее, – от жертвы.

Мальчика звали Сахель. Коффи работала с ним в Ночном зоопарке не слишком долго, но она узнала его безбородое лицо цвета красного дерева, как и ее собственное, обрамленное густыми черными кудрями. Когда он еще был жив, у него была кривая улыбка и отвратительно громкий смех, похожий на ослиный рев. В смерти эти черты его покинули. Она изучила его худощавую фигуру. По традициям народа джеде большая часть его тела была скрыта саваном, но засохшая кровь по-прежнему кое-где пятнала белую льняную ткань – следы жестоких ран. Коффи не видела их, но знала, что они там – следы когтей, следы укусов. Пугающий образ, зародившийся в самом темном уголке сознания, постепенно обрел форму. Она представила, как Сахель бредет по джунглям, неуклюжий, не знающий, что поджидает его среди лиан. Она вообразила, как непредставимое огромное существо крадется в лунном свете, как его язык мелькает между острыми зубами, как оно высматривает легкую добычу.

Она будто наяву услышала крик.

Дрожь пробрала ее, несмотря на душную жару. Если слухи, которые она слышала раньше, правдивы, смерть Сахеля не была ни быстрой, ни безболезненной.

– Коф.

Напротив нее, у другой стены затхлой хижины, мама стояла на коленях рядом с телом Сахеля, глядя на изодранное одеяло, разложенное перед ним. На одеяле расположились шесть грубо вырезанных деревянных фигурок животных – журавль, крокодил, шакал, змея, голубь и бегемот – по одному фамильяру для каждого бога. Масляная лампа, стоявшая справа от мамы, окутывала половину ее лица ярким светом, другая половина была скрыта в тени.

– Пора.

Коффи медлила. Она согласилась прийти сюда и провести ритуал прощания для Сахеля, как велели обычаи джеде, но мысль о том, что она должна приблизиться к трупу, пугала ее. Но мама бросила на нее острый взгляд, и тогда Коффи опустилась на колени рядом с ней. Вместе они коснулись пальцами каждой из фигурок, а затем сложили руки.

– Отнесите его, – прошептала мама слова молитвы. – Отнесите его к предкам в земли богов.

Они по-прежнему стояли на коленях, склонив головы, когда Коффи шепотом спросила:

– Это правда?

Мама сердито приоткрыла глаз.

– Коффи…

– Другие говорили, – продолжила Коффи, прежде чем мама успела ее остановить. – Они говорили, что есть еще убитые, что…

– Шшшш. – Мама вскинула голову и ответила резко, словно каждым словом прихлопывала муху цеце: – Следи за языком, когда говоришь о мертвых, иначе навлечешь на них несчастье.

Коффи обиженно сжала губы. Считалось, что для того, чтобы перейти в следующую жизнь, один из фамильяров богов – которых представляли лежащие перед ними фигурки – относил каждую душу к богу смерти, Феду. Затем душа должна была заплатить ему, чтобы ее отнесли в рай в божественных землях. Душа, у которой не было денег, чтобы оплатить проход, была обречена вечно скитаться по земле в виде потерянного духа. Как Коффи, Сахель работал смотрителем в Ночном зоопарке, а значит, у него было мало денег при жизни и, вероятно, осталось еще меньше после смерти. Если их верования были правдой, значит, его несчастья еще только начались, вне зависимости от того, следит она за своим языком или нет. Она хотела озвучить свои мысли, но тут соломенная дверь хижины отворилась. Внутрь засунула голову коренастая женщина с седыми волосами, заплетенными в косички. У нее была такая же простая туника, как у них, длиной чуть ниже колена. Увидев их, женщина сморщила нос:

– Пора идти.

Мама показала на фигурки:

– Мы не закончили…

– У вас было достаточно времени на эту чушь. – Женщина отмахнулась. Она говорила на замани, языке востока, как и они, но она была из народа йаба, из-за чего ее слова звучали более резко. – Мальчик мертв, молитвы игрушкам этого не изменят, а перед представлением еще много работы, и Бааз рассчитывает, что оно начнется вовремя.

Мама покорно кивнула. Они с Коффи одновременно встали, но как только женщина ушла, снова посмотрели на Сахеля. Если бы не испачканный кровью саван, он мог бы показаться спящим.

– Мы вернемся и закончим наши молитвы позже, прежде чем его похоронят, – сказала мама. – По крайней мере, этого он заслуживает.

Коффи одернула потрепанный воротник туники, пытаясь скрыть промелькнувшее чувство вины. Все остальные в Ночном зоопарке уже помолились за Сахеля, но она упросила маму подождать. Сначала она оправдывалась делами, потом головной болью, но на самом деле она просто не хотела видеть Сахеля таким, лишенным всего, что делало его настоящим. Она строила стены, чтобы защититься от почти непрестанных напоминаний о смерти, которая здесь всегда была рядом, но они все равно пробирались внутрь, вторгались в ее пространство. Теперь мысль о том, что они оставят Сахеля здесь, лежать в грязи, такого же одинокого, каким он был в последние мучительные секунды своей жизни, тревожила ее. Она снова вспомнила, о чем перешептывались другие смотрители сегодня. Рассказывали, что Сахель дождался поздней ночи, чтобы осуществить задуманное. Говорили, что он отправился в Великие джунгли, надеясь обрести свободу, а вместо этого нашел существо, которое убило его ради забавы. Она поморщилась. Все знали, что Шетани – чудовище-убийца, и это само по себе было устрашающе, но по-настоящему Коффи выводило из себя то, что монстр ускользал от поимки уже много лет. Неправильно истолковав выражение лица дочери, мама взяла ее за руку и сжала пальцы.

– Обещаю, мы вернемся, – прошептала она. – А теперь идем, пора.

---