Феминистский город

Лесли Керн

© Between the Lines, Toronto, 2019

www.btlbooks.com

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2023

Для Мэдди

Вступление
Город мужчин

У меня есть старая фотография, на которой мы с младшим братом запечатлены в окружении дюжин голубей на Трафальгарской площади в Лондоне. Судя по нашим похожим стрижкам «под горшок» и вельветовым клёшам, я предполагаю, что шел 1980 или 1981 год. На фотографии мы счастливо разбрасываем семечки, которые родители купили в маленьком автомате на площади. Сейчас этих автоматов уже не найти, потому что подкармливание голубей категорически не одобряется, но в то время это было лучшей частью нашей поездки к родственникам отца. Мы находились в центре всего происходящего и испытывали такое сильное радостное возбуждение, что оно было почти физически ощутимо. На наших сияющих лицах я вижу начало своей и брата общей любви к Лондону и городской жизни, которая перейдет с нами во взрослую жизнь.

Мы с Джошем пришли в этот мир с пересадкой в центре Торонто, но родители вырастили нас в пригороде. Несмотря на то что сегодня население Миссиссоги делает город одним из самых крупных и этнически многообразных в Канаде, в 1980-х он был, в сущности, ориентированным на автомобили пригородом, чей пейзаж состоял по большей части из торговых центров. И я, и Джош переехали в Торонто при первой возможности, отвергнув жизнь в пригороде быстрее, чем можно произнести «Экспресс Йонг – Университет – Спадайна-авеню». Однако мой опыт городской жизни разительно отличался от опыта моего брата. Сомневаюсь, что Джошу когда-либо приходилось возвращаться домой, зажимая ключи в кулаке наподобие кастета, или терпеть толчки от тех, кто считал, что он занял слишком много места своей детской коляской. Поскольку у нас совпадают цвет кожи, религия, степень мобильности, социальный статус и значительная часть ДНК, я вынуждена сделать вывод, что наш гендер – это то отличие, которое по-настоящему имеет значение.

Нарушительницы порядка

В современном мире женщины всегда воспринимались как проблема. С началом промышленной революции европейские города начали стремительно расти, а их улицы наводнила хаотичная смесь иммигрантов и представителей различных социальных классов. Викторианские общественные нормы того времени подразумевали наличие жестких границ между классами и строгий этикет, созданный для защиты белых женщин из высшего класса. Нормы этого этикета были разрушены возрастающим количеством контактов, происходящих в городской среде между женщинами и мужчинами, а также между женщинами и бурлящими потоками городского населения. «Джентльмены и, что еще хуже, дамы были вынуждены постоянно сталкиваться с низшими сословиями и терпеть бесцеремонные толчки без какой-либо возможности защитить себя», – пишет историня культуры Элизабет Уилсон^[1]. «Статус „оспариваемой территории“, который приобрел викторианский Лондон, обозначил пространство, где женщины могли „заявить о себе как о части общества“, особенно в контексте споров о безопасности и сексуализированном насилии», – объясняет историня Джудит Валковитц^[2]. Однако во время этого хаотичного переходного периода всё сложнее становилось распознать социальный статус прохожих, и дама на улице рисковала подвергнуться самому страшному оскорблению – быть принятой за «уличную девку».

Эта угроза якобы естественному разделению на классы и расшатывание барьеров респектабельности (представлений о том, в какой мере тот или иной член общества достоин уважения) означали, что многим современникам и современницам сама городская жизнь казалась угрозой цивилизации. «Положение женщин, – объясняет Уилсон, – стало отправной точкой рассуждений о городской жизни»^[3]. Поэтому постепенное расширение свободы женщин вызывало моральную панику по любому поводу, начиная с секс-работы и заканчивая ездой на велосипедах. Сельская местность вместе со свежеразросшимся пригородом стала олицетворением пристойного места отдыха для среднего и высшего класса и, что наиболее важно, местом, где респектабельность женщин была в безопасности.

В то время как одни женщины нуждались в защите от хаоса большого города, других было необходимо контролировать, перевоспитывать и, возможно, даже исключать из общества. Растущее внимание к городской жизни сделало условия, в которых жил рабочий класс, более видимыми и всё более неприемлемыми с точки зрения среднего класса. Кого в этом винить, как не женщин, которые перебрались в город, чтобы найти работу на фабриках и в качестве домашней прислуги, тем самым переворачивая семью «с ног на голову», согласно Энгельсу? Участие женщин в рынке оплачиваемого труда давало им пусть крохотную, но независимость, а также оставляло меньше времени для выполнения домашних обязанностей в своих собственных домах. Бедных женщин выставляли никудышными хозяйками, чья неспособность содержать дом в чистоте была непосредственной причиной «деморализации» рабочего класса. Деморализация выражалась в пороках и проблемном поведении в частной и общественной жизни. Всё это казалось глубоко неестественным порядком вещей.

Разумеется, самым страшным социальным злом являлась проституция, обладавшая потенциалом разрушать семьи, потрясать основы общества и распространять болезни. До открытия существования микроорганизмов и их роли в распространении заболеваний считалось, что болезни распространяются по воздуху посредством миазмов, разносимых вредоносными парами из канализации. Также появилась концепция моральных миазмов: идея, что можно заразиться порочностью из-за одной только близости с ее носителем. Писатели того времени возмущались повсеместному присутствию «уличных девок», которые открыто предлагали свои услуги, соблазняя порядочных мужчин опуститься в мир порока. Женщины также «постоянно сталкивались с искушениями и, однажды „пав“, по мнению многих перевоспитателей, были обречены на постоянно ускоряющуюся деградацию и раннюю, трагичную смерть»^[4].

Многие современники, включая Чарльза Диккенса, предлагали такое решение: «падшие» женщины могли эмигрировать в колонии, где у них был шанс выйти замуж за одного из многих поселенцев, оставшихся без пары, и таким образом восстановить свое доброе имя. В самих колониях необходимость обеспечивать безопасность белых колонизаторок от угрозы, исходящей от «местных», предоставляла рациональное объяснение ограничения свободы и даже уничтожения живших в урбанизированных зонах представителей коренных народов. Популярные романы того времени изображали поражающие воображение истории похищений, пыток, изнасилований и принуждения к браку между белыми женщинами и мстительными «дикарями-мародерами». Новые укрепленные города обусловили переход от жизни на приграничной территории к цивилизации, а чистота и безопасность белых женщин завершили эту метаморфозу.

С другой стороны, женщины коренных народов воспринимались как угроза этой урбанистической трансформации. Их тела обладали способностью воспроизводить «дикость», которую колонизаторы стремились сдержать. Они также занимали важные позиции, дававшие им культурную, политическую и экономическую власть в своих сообществах. Лишение женщин коренных народов этой власти путем насаждения европейской патриархальной семейной модели и систем управления, одновременное отрицание их человеческих качеств, обвинение их в примитивности и распутстве заложили основу для процессов правового и географического выселения и вытеснения^[5]. Таким образом, деградация и стигматизация женщин коренных народов были частью процесса урбанизации. С учетом исключительного уровня жестокости по отношению к женщинам и девочкам коренных народов, существующего сегодня в городах поселенцев-колонизаторов, становится ясно, что у такого отношения и практик есть долгосрочные разрушительные последствия.

Вернемся в сегодняшний день: попытки контролировать тела женщин ради продвижения определенных видов городского развития всё еще с нами. В совсем недавнем прошлом мы стали свидетелями принуждения к стерилизации небелых женщин и женщин коренных народов, которые получали социальную поддержку или казались в том или ином плане зависимыми от государства. Расистский стереотип о темнокожей «королеве пособий» распространялся как часть нарратива проблемных городов в 1970-х и 1980-х. Это явление было связано с паникой из-за числа подростковых беременностей и сопутствующим им убеждением, что несовершеннолетние матери пополнят ряды вышеупомянутых королев пособий и произведут на свет детей, склонных к нарушению закона. Современные движения за искоренение секс-работы получили новое гордое звание кампаний по борьбе с торговлей людьми, а сама торговля людьми представляется как новая форма сексуализированной урбанистической угрозы. К сожалению, тем секс-работницам и работникам, которые не являются жертвами торговли людьми, зачастую отказывают в уважении или субъектности в рамках этой новой повестки^[6]. Кампании против ожирения ориентированы на женщин как на индивидуумов, а также как на матерей, их собственные тела и тела их детей рассматриваются как симптомы современных городских проблем наряду с зависимостью от автомобилей и фастфудом.