Оттепель как неповиновение

Сергей Чупринин

УДК 930.85(091)(47+57)«195/1968»

ББК 63.3(2)632-7

Ч92

Сергей Чупринин

Оттепель как неповиновение / Сергей Чупринин. – М.: Новое литературное обозрение, 2023. – (Серия «Критика и эссеистика»).

Продолжая исследования «оттепельной» культуры (март 1953 – август 1968 гг.), начатые в книгах «Оттепель: События» (отмечена премией «Просветитель», 2020) и «Оттепель: Действующие лица», Сергей Чупринин размышляет о ключевых поворотах и тенденциях этого периода. Сколько прожил «идеологический нэп» в послесталинскую эпоху? Можно ли говорить об этом времени как о насильственно оборванном Возрождении, уроки которого становятся всё более и более актуальными? Как из-под глыб постепенно прорастала этика неповиновения казенной догматике и начальственным окрикам? Ответы на эти вопросы автор ищет, опираясь на свидетельства, оставленные непосредственными участниками культурных процессов 1950–1960‐х годов. Статьи, вошедшие в книгу, рассказывают об оттепели как о сложном времени надежд и разочарований, в котором, однако, было место нравственности, гуманизму и сопротивлению советской системе. Сергей Чупринин – доктор филологических наук, профессор Литературного института, главный редактор журнала «Знамя».

На обложке: © Photo by Akira Hojo on Unsplash.com

ISBN 978-5-4448-2324-5

© С. Чупринин, 2023

© С. Тихонов, дизайн обложки, 2023

© ООО «Новое литературное обозрение», 2023

Вступление

О грядущей смерти Сталина известили заблаговременно.

Сначала, конечно, только начальство – 4 марта 1953 года всем членам и кандидатам в члены ЦК КПСС, членам Центральной Ревизионной комиссии КПСС были разосланы срочные вызовы в Москву для участия во внеочередном пленуме. Повестка пленума объявлена не была.

А на следующий день в «Правде» появились «Правительственное сообщение о болезни Председателя Совета Министров Союза ССР и Секретаря Центрального Комитета КПСС товарища Иосифа Виссарионовича Сталина» и «Бюллетень о состоянии здоровья И. В. Сталина на 2 часа 4 марта 1953 г.».

И еще до появления газеты, – записывает для памяти в дневник историк Сергей Дмитриев, —

ранним утром почувствовалось в радиопередачах смятение, появилась грустная музыка вместо обычных порядковых передач. Встали мы, как обычно, в 7 ч. утра. Последние известия в 7 ч. передавались обычные и закончились традиционной сводкой погоды. Но после известий передавать урок физкультуры по радио не стали. Стали передавать печальную музыку. Бородина, струнный квартет Глазунова, Грига и т. д. Так шло до 8 ч. И снова вместо обзора «Правды» и ее передовицы опять такая же музыка. Я сказал нашим, что, видимо, последует важное неожиданное сообщение о смерти кого-либо из членов ЦК или другого высокого органа. <…>

В 9 ч. 30 м. утра это зловещее сообщение и было оглашено по радио. Речь шла о серьезной болезни т. И. В. Сталина. <…> Читал сообщение по радио Левитан. Затем оно несколько раз передавалось через небольшие промежутки времени (Отечественная история. 1999. № 5. С. 144).

Люди плакали.

А назавтра, когда та же «Правда» опубликовала «Бюллетень о состоянии здоровья И. В. Сталина на 2 часа 5‐го марта 1953 г.», заплакали еще горше.

Не все, однако.

В тюрьмах, лагерях и поселениях этого известия ждали уже давно, почти теряя надежду, что дождутся.

Я уж не помню, после этого ли бюллетеня или после второго, в общем после того, в котором было сказано: «чейнстокское дыхание», – мы кинулись в санчасть, – рассказывает Лев Разгон. – Мы <…> потребовали от нашего главврача Бориса Петровича, чтобы он собрал консилиум и – на основании переданных в бюллетене сведений – сообщил нам, на что мы можем надеяться…

<…> Мы сидели в коридоре больнички и молчали. Меня била дрожь, и я не мог унять этот идиотский, не зависящий от меня стук зубов. Потом дверь, с которой мы не сводили глаз, раскрылась, оттуда вышел Борис Петрович. Он весь сиял, и нам стало все понятно еще до того, как он сказал: «Ребята! Никакой надежды!!»

И на шею мне бросился Потапов – сдержанный и молчаливый Потапов, кадровый офицер, разведчик, бывший капитан, еще не забывший свои многочисленные ордена… (Разгон Л. Плен в своем отечестве. М.: Книжный сад, 1994. С. 382).

…Нет, не выжил! О радость и торжество! Наконец-то рассеется долгая ночь над Россией, – вспоминает Олег Волков. – Только – Боже оборони обнаружить свои чувства: кто знает, как еще обернется? <…>

Ссыльные, встречаясь, не смеют высказывать свои надежды, но уже не таят повеселевшего взгляда. Трижды ура! (Волков О. Погружение во тьму. Из пережитого. М.: Братство святого апостола Иоанна Богослова, 2018. С. 312).

Но это лагерники и ссыльнопоселенцы, враги народа. А что же соратники отца народа, самый ближний к вождю круг?

Трудно поверить, но они так же нетерпеливо ждали этого дня и, с трудом сдерживая себя, ликовали не меньше лагерников.

Что и понятно. Жену Поскребышева расстреляли еще до войны. У Кагановича брат застрелился перед арестом. У Молотова жена в ссылке, у Буденного – в лагере. Да и у остальных, кого ни копни, либо в родне, либо среди теснейших друзей тоже найдутся жертвы социалистического созидания.

Но это бы еще ладно. Повязанные, все как один, соучастием в массовых репрессиях, «тонкошеие» всегда думали о себе больше, чем о своих семьях. А тут – пятью месяцами раньше на пленуме ЦК после XIX съезда партии Сталин не только разбавил проверенный состав высшего руководства новыми фаворитами, но и подверг Молотова и Микояна сокрушительной критике, и над каждым из «старой гвардии» замаячила тень гильотины.

Вот и вышло, что Сталин еще жив или считается живым, а его наследство второпях поделили и резкая смена государственного курса была уже предопределена.

Пятое марта, вечер. В Свердловском зале должно начаться совместное заседание ЦК, Совета Министров и <Президиума> Верховного Совета, о котором было потом сообщено в газетах и по радио. Я пришел задолго до назначенного времени, минут за сорок, но в зале собралось уже больше половины участников, а спустя десять минут пришли все. <…> И вот несколько сот людей, среди которых почти все были знакомы друг с другом, знали друг друга по работе, знали в лицо, по многим встречам, – несколько сот людей сорок минут, а пришедшие раньше меня еще дольше, сидели совершенно молча, ожидая начала. Сидели рядом, касаясь друг друга плечами, видели друг друга, но никто никому не говорил ни одного слова. Никто ни у кого ничего не спрашивал. <…> Никогда по гроб жизни не забуду этого молчания (Симонов К. Глазами человека моего поколения. М.: Правда, 1990. С. 253).

Вышли те, чьи портреты были всем давно знакомы, и по предложению Берии председателем Совета Министров СССР единогласно утвердили Маленкова, который опять-таки без обсуждения назвал имена членов высшего политического руководства страны.

Оставалось устроить пышные похороны, на траурном митинге напоследок поклясться в вечной преданности почившему вождю и учителю.

И развернуть страну к новой жизни.

«А мы просо сеяли, сеяли…» – «А мы просо вытопчем, вытопчем…»
От «идеологического нэпа» – к «великому расколу»

Сталина похоронили 9 марта 1953 года.

И уже на следующий день Маленков потребовал «прекратить политику культа личности» – хотя пока не сталинской, а своей собственной, ибо в «правдинском» отчете о похоронах непропорционально много места было уделено ему, Маленкову, в сравнении с другими членами нового, как тогда говорили, «коллективного руководства».

Опасные два слова «культ личности» тем не менее были выпущены на свободу, превратились в мем, и 19 марта Хрущев употребил их уже применительно к самому Сталину.

Поводом стала передовая статья «Священный долг писателя», написанная Константином Симоновым для «Литературной газеты», где говорилось, что «самая важная, самая высокая задача, со всей настоятельностью поставленная перед советской литературой, заключается в том, чтобы во всем величии и во всей полноте запечатлеть для своих современников и для грядущих поколений образ величайшего гения всех времен и народов – бессмертного Сталина».

Хрущев, – как вспоминает неожиданно для себя проштрафившийся Симонов, – впал в бешенство, «позвонил в редакцию, где меня не было, потом в Союз писателей и заявил, что считает необходимым отстранить меня от руководства „Литературной газетой“, не считает возможным, чтобы я выпускал следующий номер».

Бешенство, впрочем, тут же улеглось, Симонова в должности оставили – по крайней мере до августа, пока он не напечатал стихотворение Иоганнеса Бехера, почему-то признанное «националистическим».

Но слухи поползли еще в марте и – процитирую Асю (Анну Самойловну) Берзер – «одна-единственная фраза: „Нельзя же, чтобы советская литература всегда изображала только Сталина…“» – необыкновенно «подняла наш дух в те дни <…> замаячила надеждой…» (Липкин С. Жизнь и судьба Василия Гроссмана; Берзер А. Прощание. М.: Книга, 1990. С. 208).

Процесс, словом, пошел. Хотя, по видимости, сталинистская риторика по-прежнему была в ходу и палаческие навыки тоже.

---