День писателя

Виталий Штольман

Я открыл глаза от звука кукушки в часах. Эта стерва раскаркалась, знаменуя, что день уже в самом разгаре. Одиннадцать. Жена уже ушла на работу, а я никуда не собирался. Прелести жизни писателя. Ты встал и уже в офисе.

На душе появилось какое-то неожиданное ощущение. Ощущение ожидания чего-то хорошего и безмятежного. Ощущение свободы потока сознания и мысли. Взгляд мой случайно задержался на навесном календаре. 3 марта. Ах, вот оно что! Всемирный день писателя. Доброе утро, Виталя! С праздником! О чем сие говорит? Правильно, сегодня у меня есть лицензия, чтобы нажраться. Сегодня у меня профессиональный праздник. Вот и поговорили. Решено! Вообще моя любимая не любит, когда я пью, и часто грозит скалкой, но, когда и кого это останавливало. Любой уважающий себя пьяница найдет тысячу и одну отговорку на этот счет. И вообще, кто придумал бить мужей скалкой? Кто стала той самой агрессивной особью, испробовавшей впервые кухонный элемент не по назначению?

Дома выпить было нечего. Моя любовь предусмотрительно выливала все в унитаз. В таких случаях я скрипел сердцем и завидовал рыбам, у которых начиналась коньячно-водочная сиеста на макроуровне. Где-то есть ее заначка. Виталя, соберись! Думай! Думай! Где же она? Где? Если дернуть оттуда немного, то она ничего и не заметит. Я так сто раз делал. День писателя не может пройти всухую, это закон. Неоспоримый и непоправимый закон. Аксиома и точка.

Люберецкий Шерлок Холмс начал свое расследование. Под матрасом денег не было. В шмотках тоже. И в вытяжке. Чтобы понять, где спрятаны деньги, надо думать, куда бы я их спрятал сам. До того, как пропил бы. Так, так, так. Глаза мои спешно сканировали квартиру. Бинго! Когда я отодвинул нижнюю дощечку внизу шкафа, мне открылась потайная область, пошарив там рукой, я нашел небольшой черный мешочек, утянутый шнурком. Семь пятьсот.

«Богато живешь, моя прекрасная Евгения», – подумал я и округлил сумму до ровного числа.

Празднику быть. Настроение поднялось до небес. Накинув куртку, я вышел на улицу. Погода просто шептала. Солнце ярко играло лучами на подтаявшем снегу, и было относительно тепло, хоть без подштанников ходи.

– Спасибо, вселенная! – я, полный счастья и предвкушения, укладывал коньяк в пакет, стоя на кассе продовольственного.

– Виталий Александрович, это ты с утра что ль, пить уже собрался?

– Зоя Иванна, не начинайте, у человека праздник.

– У какого такого человека?

– У какого такого меня, ясно?

– А че за праздник?

– Всемирный день писателя. На минуточку, – я возвысил указательный палец к небесам.

– Так ты только и рассказываешь каждый раз, что ты великий писатель, а где книжки-то твои? Принес бы хоть почитать старушке. Мне ж тут делать нечего целыми днями.

– Работать, потому что надо, Зоя Иванна.

– Под запись больше не дам.

– Приношу искренние и глубочайшие, о, владычица!

– Дурак такой, не могу! – закатилась продавщица, – Книжки где?

– Все будет, Зоя Иванна. Нобелевскую еще потом дадут. К вам пришел будущий лауреат. На минуточку.

– Иди уж, – звонко заржала продавщица, своей тональностью пытаясь разбить стекла, – лауреат!

Мне однозначно нужен был приятель для церемонии. Да не простой алкаш, а алкаш с творческой жилкой. С которым и поговорить на тему можно б.

Через две улицы от меня жил поэт на пенсии. Уткин Марк Маркович. Раньше он писал о любви и женщинах. Потому был популярен в узких кругах. Женщины любили сопли. Женщины любили и Марка Марковича. Жена Марка Марковича не любила женщин, любящих Марка Марковича. Марк Маркович завязал во имя любви к женщине-жене. Однако мы частенько пересекались с ним в Люберецком клубе ценителей высокого искусства, где он читал из своего старенького, будоража умы женщин, любящих сопли. А, как чита-а-а-ал! Закачались бы, если б услышали. В общем нормальный такой дед: не знаменит, не богат, но широк душой. И варит самогон.

– Марк Маркович, – тарабанил я в дверь, – Марк Маркович.

– Чего ты орешь, Виталий Александрович, – открыв дверь, негодовал дед.

– С праздником, Марк Маркович, – сказал я ему, показав бутылку.

– Это с каким?

– Всемирный день писателя. 3 марта на календаре. Ты чего? Совсем допился?

– Ничего я не допился. Я ж поэт. У нас 21 марта.

– И чего?

– Согласен. Ты ж писатель. Одного нам за глаза, чтобы возлить прекрасную жидкость в свои черные души, – нараспев исполнил Маркович.

– А у тебя своя прекрасная жидкость есть? Уж очень хороша она для ноток творческих, коими поют наши сердца.

– Ишь, как заболтал-то, плут! Есть, но пошли отсюда, а то бабка моя вернется, и начнется третья мировая война по нашей с тобой вине. Нас же первыми и тю-тю кирдык! – поэт лихо царапнул длинным ногтем большого пальца своего горло.

– Логично. Пошли ко мне. Женьки часов до шести не будет точно.

– Да не. Великий праздник не должен проходить в четырех стенах, ибо свобода мысли творческого человека не знает рамок и границ.

– Может на крышу? У меня ключи есть. Высоты не боишься?

– Боюсь я бабку свою, а высоты – нет. Я в ВДВ вообще-то молодости служил. Напрыгался.

– Никогда не понимал людей, которые из самолета куда-то еще прыгают.

– Это философия! Понимать надо!

– Вот не понимаю и все тут.

– Пошли уж отседа. Там обсудим. Или вообще потом.

На крыше полился совсем другой разговор. За чтением стихов и рассказов, героически пал трехзвездочный коньяк, самогоночка многолетней выдержки заняла круговую оборону. Я читал короткие рассказы, Маркович – стихи. В паузах мы размышляли о высоком. Это ли не настоящее счастье? Счастье – быть услышанным и понятым. Счастье – говорить с человеком на одном языке. Маркович верил в мой потенциал и величину мысли, он так и сказал: «Виталя, ты непризнанный гений, опережающий свое время!», я спорить не стал, ведь так все и было. Одно за другим мне отказывали издательства, а на призывы, что я новый Буковски, лишь ехидно улыбались. Суки! Так и умирают безвестно таланты. Такие же суки не признали и Ван Гога. Человек умер, так и не узнав, что совершил революцию в жипописи.

– Маркович, ну вот где справедливость?

– Ван Гог – да, мужи-и-и-ик. А знаешь, почему он творил такие гениальные вещи?

– Ну.

– Потому что пил. Пил и видел мир в своих красках. Ими и рисовал.

– А люди не видели?

– Вот ты, Виталий Александрович, хороший писатель.

– Конечно хороший.

– Пишешь добротно, резко и на злобу дня, рубишь правду-матку. А почему ты неизвестен?

– Они не готовы еще?

– Нет. Они просто в сказке живут и боятся увидеть мир таковым, каков он на самом деле.

– Потому и печатают всякое дерьмо.

– Вот-вот. Буковски заметили после 50. А тебе сколько?

– 30, Марк Маркович.

– Красивая цифра. Звучит, как тост.

– Ну-у-у-у! Будем!

– Ну вот, о чем это я? Ах, да. О, Буковски. Ты пиши, пиши. Потом и тебя заметят.

– Думаешь?

– Сто процентов. Это ж дело одной книги. Одна выстрелит, и все – считай, успех.

– А остальные потом будут читать?

– Ага. Они, как акулы, будут кружить вокруг, чтобы отцепить кусок пожирнее. Даже неизданное издашь.

– У меня там еще очерков куча.

– Я помню. Читал. Вполне себе. Вот в кучу соберешь все и сборником выпустишь.

– А схавают?

– Будешь популярным, схавают все, что угодно.

– Поверю на слово старому литературному волку.

– Только ты им сильно не верь. Они объебывают нашего брата, будь здоров.

– Плеснуть еще?

– Плесни. Они оставляют тебе 10 процентов, а то и меньше. Куда это годится?

– Знаю. Суки вообще.

– Ты пишешь, стараешься, тратишь свое время, а зарабатывают они. Они, а не ты.

– Эх!

– Мир суров, Виталя!

– Да, знаю я. Я как-то в издательство книгу скинул. Заполнял их чертовы формы на сайте полчаса. Так мне через пять минут ответ на почту пришел. Знаешь какой?

– Какой?

– Иди-ка ты в самиздат, дорогой! Представляешь? Они даже не читали. Робот просто всех отфутболивает.

– Не, ну это бесчеловечно!

– Не говори-ка. А как они нас называют? Самотек! Представляешь? Слово-то какое еще унизительное – «самотек». Как ручеек, блять.

– Говорю ж, суки!

Марковича повело. Самогон взял верх над равновесием бывшего десантника.

– Э-э-э-э-э, смотри наеб…, – он споткнулся о парапет и так нелепо свалился, – не-е-е-е-ешься.

– Маркович, ты там живой? – выглянул я с крыши.

Ответа не последовало. Поэт лежал на снегу и не шевелился. «Погиб поэт! – невольник чести…», – проскользнуло в моей голове. Я рванул вниз, но увы. Тело его было бездыханно.

– Блять, блять, блять, что же делать, что же делать? – орал я, наворачивая круги. – Скоро Женька еще вернется.

Приход жены и ее скалка волновали меня больше, чем подозрения в убийстве. Полицейские увезли в отделение на допрос, чем спасли меня от расправы. Ненадолго. Скоро меня выдали лично в руки жене. Бонусом шел протокол за распитие. Добрый вечерочек, Виталя!

---