Теслерный заряд угодил дважды покойнику прямо в середину тела. Даньтянь^[11], центр бытия. И небытия. Ниже пояса теперь не было ничего, кроме смердящего рагу из асфальтобетона и синтетической плоти. Руки тянулись из покрытой волдырями стены в бесплодной мольбе. Верхняя часть торса наклонилась вперед, как чрезвычайно правдоподобный барельеф. Сантьяго испытал зловещее, навязчивое чувство, что незнакомец пытался пройти сквозь стену, и нечистое мертвяцкое вуду его внезапно подвело. Голова трупа с печалью наклонилась влево. Прямо как у Христа на кресте. Да, у Иисуса было такое же выражение лица. Ужас, боль, гнев, скорбь, предательство. «Или, Или, лама савахфани!»^[12], холодной сваркой прикрепленное к глазному дну. В древности, на заре Эры Информации, бытовало суеверие: дескать, на сетчатке сохраняется отпечаток увиденного за миг до смерти.

Даже смерть не лишила убитого красоты. Мертвые были физически привлекательным племенем. Когда плоть можно разобрать на составные части и воссоздать в любой форме, совершенство рождается без труда, а молодость стоит дешево. Так же как уродство, дряхлость, причудливо-величавая монструозность, стильные и волнующие изъяны, лики и тела знаменитых кинодромных старлеток.

Генетизированные макаки со шкурами всех цветов радуги уже потрудились над пальцами, ободрали тектоплазму с синтетических костей. Одна обезьяна лежала в канаве дохлой кучкой переливчатой шерсти. Других ожидала та же участь: вероломная сладость мертвого мяса таила в себе отраву. Скоро слетятся птицы, чтобы исклевать глаза, уши и губы.

Сантьяго изучил мертвые руки трупа. Ладонь оказалась нетронутой.

– У него нет знака смерти? – озвучила миссис Сифуэнтес тревожную мысль, которая пришла в голову обоим.

Знак в виде буквы V: нисходящий штрих – жизнь плотская, подвластная энтропии; восходящий – жизнь вечная, воскрешенная; горизонтальная черта – неотвратимость смерти. Неуничтожимая печать Дома смерти. Очень редко спиновые переменные во время реконфигурации могли отобразить знак на левой руке, а не на правой, но резервуары Иисуса никогда не давали осечки. Возродиться без печати – все равно что без рук, сердца, головы. Немыслимо.

У подножия стены лежала воплощенная загадка.

– Разве не надо… я не знаю… ну, убрать это или прикрыть? – спросила миссис Сифуэнтес, чье отвращение наконец-то пересилило любопытство. – Пока прислуга ничего не увидела…

– Позвоню в «Копананга Секьюритиз», – решил Сантьяго. – А пока что… Сеньора Сифуэнтес, вы испытали пренеприятное потрясение; если хотите, я прикажу слуге приготовить вам чай или что-нибудь еще.

Сеньора Сифуэнтес вежливо отказалась. Сантьяго никогда не забывал о том, что на зеленых от полива райских лужайках Копананги он в некотором смысле змей-искуситель. Он проследил взглядом за женщиной, которая тотчас же убежала, виляя обтянутым лайкрой задом, – поспешила в свой умный дом, чтобы там исцелиться от перенесенной травмы.

Его позвали из-за стены.

– Сейчас буду, Батисто, – откликнулся Сантьяго.

Опустившись на колени на согретой солнцем улице, словно в ожидании облатки с изображением Христа, Сантьяго обхватил ладонями голову мертвеца. Наклонился, поцеловал его в неживые губы. Они оказались мягкими и имели странный мускусный привкус.

Батисто повел Сантьяго через пышные заросли в той части владений, за которой долго не ухаживали. Когда даже собственный дом превращается в другую планету, пора пересмотреть образ жизни.

В рощице жакаранд, чьи ветви сгибались под тяжестью тропических эпифитов, обнаружился мертвый мехадор. Смертоносная машина застряла, покосившись, в неглубокой борозде. Вероятно, импеллеры внезапно отказали, что и повлекло катастрофические последствия. Клювастая голова, снабженная сенсорными системами, оцепенела в последнем дерзком выпаде. Теслер по-прежнему был нацелен на координаты жертвы. Сантьяго изучил оружие. Четыре снаряда в магазине, два пустых гнезда. Над идентификационными данными производителя и серийным номером виднелся трехчастный инь-ян «Копананга Секьюритиз».

Система аварийного восстановления отказала раньше, чем робот успел передать сигнал бедствия. Левая сторона отсутствовала, лапа исчезла в похожем на раковую опухоль слое черного шлака. В шлаке были глаза. А еще рты. Между глазами и красногубыми ртами – пальцы длиной в сантиметр, но с черными ноготками и завитками отпечатков; они указывали в ту же сторону, куда смотрели глаза. В центре ударного кратера виднелось безумное скопление соединенных как попало шестиугольников. Из щелей между ними выползли маслянисто-черные насекомые и собрались жужжащим облаком над мертвым мехадором.

Неживой мертвец, которого не должно было существовать; неуничтожимый ангел-разрушитель, обращенный в руины. Тут крылась непростая загадка. И более того: знаки, чудеса. Духовные посланники, зловещие знамения. Накануне ночью – после того, как Мислав и Чита нырнули в виртуализатор, – Сантьяго молился, прижимая ко лбу галлюциногенного паука. «Дай мне знак: я хочу понять, все ли предрешено или еще нет».

Ты получил ответ, Сантьяго Колумбар?

Родители, которых он не видел десять лет – с тех пор, как они преобразились, чтобы стать частью Милапского сообщества водорослевых пловцов, – когда-то считали себя буддистами Нового Откровения; сам же Сантьяго если и интересовался ортодоксальной религией, то лишь в качестве системы верований, которую можно было сравнивать с аналогичными системами, а также с физикой, математикой и пост-Мандельбротовской экономикой.

Сантьяго верил в эстетику джанка. Он считал, что наркотики – альтернативная программа для компьютера, сделанного из мяса. В сочетании с виртуальной реальностью они превращались в инструменты для изучения пределов собственного «я». Понятливые машины с помощью ласковых гильотин отсекали дух от плоти и отправляли во тьму, в пустоту, и даже за пределы пустоты – в первозданный свет.

А потом в один прекрасный день Сантьяго проснулся (он мог с точностью назвать дату, время, микроклимат, мировые новости, курс тихоокеанского доллара по отношению к корзине соперничающих валют) и понял, что на него это больше не действует.

Двери личного опыта, через которые Сантьяго столько лет пытался удрать от самого себя, захлопывались одна за другой и впереди, и позади него. Этот процесс продолжался, почти неслышимый, вдоль длиннейшего коридора бытия, охватывающего его жизнь, вплоть до того зимнего утра в Калифорнии, почти год назад, когда последние двери закрылись и заперли Сантьяго внутри его сантьяжности. Некуда идти. Затем как-то ночью темный ангел прошептал ему, оцепенелому от сновидений: «Выход есть, существует лучший путь, путь для смелых, что ведет выше, если тебе хватит отваги на него ступить. Величайшая игра из всех».

Он целый год изучал эту идею, размышлял, планировал и готовился, но в конце концов ему не хватило отваги, чтобы сделать решающий шаг в одиночку.

Полиморфный дом сложил прозрачный панцирь, впуская хозяина. Сантьяго посвятил годы любовному преобразованию жилища в храм для тех, кто предпочитал сгореть, а не заржаветь. Коридоры и залы его гасиенды, имеющей склонность к оборотничеству, кишели монохромными образами тех, чья жизнь оказалась недолгой и яркой. Джеймс Дин. Бадди Холли. Джими Хендрикс. Мама Касс. Джуди. Витая пластиковая улитка, Комната Амадея – результат одного из ранних вторжений Сантьяго в обитель преждевременной смерти – автоматически воспроизводила избранные произведения Моцарта и наполняла воздух улучшателями настроения, созданными по рецепту хозяина дома. Комната Винсента погружала гостей в трепещущее многоцветье и унтертоны^[13], безупречно настроенные на шизофреническую волну. Где-то танцевала Айседора Дункан, и шарф колыхался позади нее, а мимо в опасной близости проносились антикварные авто бензиновой эпохи. Реагируя на тепло тела, включалась древняя мовиола^[14], и в уютном алькове на экране появлялось раскрашенное вручную распятие на кресте в версии Дэвида Уорка Гриффита^[15]. Джим Моррисон и Джон Белуши играли разбойников, Гарри Чаплин и Чарли «Птица» Паркер подносили смоченную в уксусе губку ко рту Христа, а скалящий зубы Кит Мун тыкал копьем между пятым и шестым ребром, откуда истекали вода и кровь. Билли Холидей преклонила колени у подножия креста, играя роль Пресвятой Девы с тщательно выверенным соотношением скорби и пафоса, а Джин Харлоу была Марией Магдалиной, чьи уста слегка изгибались в порочной ухмылке. Дно старого бассейна вымостили мозаикой Энди Уорхола со знаменитым изображением Мэрилин Монро. Сантьяго там больше не плавал, а вот гости любили плескаться и нырять в воду, теплую, как кровь. Впрочем, в те ночи, когда жара в доме становилась невыносимой, он мог полежать ничком на своей Мэрилин, дыша через жаброкостюм и слушая неземную пульсацию Crossroads Роберта Джонсона^[16] из подводных динамиков, пока обезьяны прыгали и галдели в ветвях, шумно порицая вялое, но неумолимое вторжение блистающих диких тектозавров на свою территорию.

Сантьяго заглянул к гостям, питая надежду, что, пока он был занят снаружи, они уползли прочь, охваченные отвращением к самим себе.

Свечи тошнило дымом. Лицо Мислава исказилось от потаенных мучений. Изящные, похожие на серебристые перья узоры схем, из которых состоял его вирткомб, пылали неврологическим пламенем. Чита свернулась клубочком на паркете, сенсорная кожа сползла с ее грудей, живота, бедер. Ее глаза были закрыты. Губы беззвучно шевелились. На теле виднелись пятна рвоты.

Niños, niños^[17]… Да будет вам известно: однажды все это перестанет действовать. Дельфийская мудрость с головокружительной высоты в двадцать семь прожитых лет.

Сантьяго закрыл дверь, продлевая пребывание гостей в личном раю или аду. Отправился в кабинет, чтобы заняться делами поважнее, чем юные Гензель и Гретель, взявшие друг друга на слабо у входа в логово ведьмы, промышляющей сладостями.