Со мною вот что происходит

Евгений Евтушенко

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

К. Шульженко

А снег повалится, повалится,

и я прочту в его канве,

что моя молодость повадится

опять заглядывать ко мне.

И поведет куда-то за руку

на чьи-то тени и шаги,

и вовлечет в старинный заговор

огней, деревьев и пурги.

И мне покажется, покажется

по Сретенкам и Моховым,

что молод не был я пока еще,

а только буду молодым.

И ночь завертится, завертится

и, как в воронку, втянет в грех,

и моя молодость завесится

со мною снегом ото всех.

Но, сразу ставшая накрашенной

при беспристрастном свете дня,

цыганкой, мною наигравшейся,

оставит молодость меня.

Начну я жизнь переиначивать,

свою наивность застыжу

и сам себя, как пса бродячего,

на цепь угрюмо засажу.

Но снег повалится, повалится,

закружит все веретеном,

и моя молодость появится

опять цыганкой под окном.

А снег повалится, повалится,

и цепи я перегрызу,

и жизнь, как снежный ком, покатится

к сапожкам чьим-то там, внизу…

1966

Дорога в дождь – она не сладость.

Дорога в дождь – она беда.

И надо же – какая слякоть,

какая долгая вода!

Все затемненно – поле, струи,

и мост, и силуэт креста,

и мокрое мерцанье сбруи,

и всплески белые хвоста.

Еще недавно в чьем-то доме,

куда под праздник занесло,

я мандариновые дольки

глотал непризнанно и зло.

Все оставляло злым, голодным —

хозяйка пышная в песце

и споры о романе модном

и о приехавшем певце.

А нынче – поле с мокрой рожью,

дорога, дед в дождевике,

и тяжелы сырые вожжи

в его медлительной руке.

Ему б в тепло, и дела мало!

Ему бы водки да пивца!

Не знает этого романа,

не слышал этого певца.

Промокла кляча, одурела.

Тоскливо хлюпают следы.

Зевает возчик. Надоело

дождь вытряхать из бороды.

1959

Белые ночи в Архангельске

Белые ночи – сплошное «быть может»…

Светится что-то и странно тревожит —

может быть, солнце, а может, луна.

Может быть, с грустью, а может, с весельем,

может, Архангельском, может, Марселем

бродят новехонькие штурмана.

С ними в обнимку официантки,

а под бровями, как лодки-ледянки,

ходят, покачиваясь, глаза.

Разве подскажут шалонника гулы,

надо ли им отстранять свои губы?

Может быть, надо, а может, нельзя.

Чайки над мачтами с криками вьются —

может быть, плачут, а может, смеются.

И у причала, прощаясь, моряк

женщину в губы целует протяжно:

«Как твое имя?» – «Это не важно…»

Может, и так, а быть может, не так.

Вот он восходит по трапу на шхуну:

«Я привезу тебе нерпичью шкуру!»

Ну, а забыл, что не знает – куда.

Женщина молча стоять остается.

Кто его знает – быть может, вернется,

может быть, нет, ну а может быть, да.

Чудится мне у причала невольно:

чайки – не чайки, волны – не волны,

он и она – не он и она:

все это – белых ночей переливы,

все это – только наплывы, наплывы,

может, бессонницы, может быть, сна.

Шхуна гудит напряженно, прощально.

Он уже больше не смотрит печально.

Вот он, отдельный, далекий, плывет,

смачно спуская соленые шутки

в может быть море, на может быть шхуне,

может быть, тот, а быть может, не тот.

И безымянно стоит у причала —

может, конец, а быть может, начало —

женщина в легоньком сером пальто,

медленно тая комочком тумана, —

может быть, Вера, а может, Тамара,

может быть, Зоя, а может, никто…

15 июля 1964

Нас в набитых трамваях болтает.

Нас мотает одна маета.

Нас метро то и дело глотает,

выпуская из дымного рта.

В смутных улицах, в белом порханье

люди, ходим мы рядом с людьми.

Перемешаны наши дыханья,

перепутаны наши следы.

Из карманов мы курево тянем,

популярные песни мычим.

Задевая друг друга локтями,

извиняемся или молчим.

Все, что нами открылось, узналось,

все, что нам не давалось легко,

все сложилось в большую усталость

и на плечи и души легло.

Неудачи, борьба, непризнанье

нас изрядно успели помять,

и во взглядах и спинах – сознанье

невозможности что-то понять.

Декабрь 1956

Смеялись люди за стеной

Е. Ласкиной

Смеялись люди за стеной,

а я глядел на эту стену

с душой, как с девочкой больной

в руках, пустевших постепенно.

Смеялись люди за стеной.

Они как будто издевались.

Они смеялись надо мной,

и как бессовестно смеялись!

На самом деле там, в гостях,

устав кружиться по паркету,

они смеялись просто так, —

не надо мной и не над кем-то.

Смеялись люди за стеной,

себя вином подогревали,

и обо мне с моей больной,

смеясь, и не подозревали.

Смеялись люди… Сколько раз

я тоже, тоже так смеялся,

а за стеною кто-то гас

и с этим горестно смирялся!

И думал он, бедой гоним

и ей почти уже сдаваясь,

что это я смеюсь над ним

и, может, даже издеваюсь.

Да, так устроен шар земной

и так устроен будет вечно:

рыдает кто-то за стеной,

когда смеемся мы беспечно.

Но так устроен мир земной

и тем вовек неувядаем:

смеется кто-то за стеной,

когда мы чуть ли не рыдаем.

И не прими на душу грех,

когда ты мрачный и разбитый,

там, за стеною, чей-то смех

сочесть завистливо обидой.

Как равновесье – бытие.

В нем зависть – самооскорбленье.

Ведь за несчастие твое

чужое счастье – искупленье.

Желай, чтоб в час последний твой,

когда замрут глаза, смыкаясь,

смеялись люди за стеной,

смеялись, все-таки смеялись!

5 апреля 1963,

Коктебель

Паровозный гудок,

журавлиные трубы,

и зубов холодок

сквозь раскрытые губы.

До свиданья, прости,

отпусти, не неволь же!

Разойдутся пути

и не встретятся больше.

По дорогам весны

поезда будут мчаться,

и не руки, а сны

будут ночью встречаться.

Опустевший вокзал

над сумятицей судеб…

Тот, кто горя не знал,

о любви пусть не судит.

1951

Вальс на палубе

Спят на борту грузовики,

спят

краны.

На палубе танцуют вальс

бахилы,

кеды.

Все на Камчатку едут здесь —

в край

крайний.

Никто не спросит: «Вы куда?» —

лишь:

«Кем вы?»

Вот пожилой мерзлотовед.

Вот

парни —

торговый флот – танцуют лихо:

есть

опыт!

На их рубашках Сингапур,

пляж,

пальмы,

а въелись в кожу рук металл,

соль,

копоть.

От музыки и от воды

плеск,

звоны.

Танцуют музыка и ночь

друг

с другом.

И тихо кружится корабль,

мы,

звезды,

и кружится весь океан

круг

за кругом.

Туманен вальс, туманна ночь,

путь

дымчат.

С зубным врачом танцует

кок

Вася.

И Надя с Мартой из буфета

чуть

дышат —

и очень хочется, как всем,

им

вальса.

Я тоже, тоже человек,

и мне

надо,

что надо всем. Быть одному

мне

мало.

Но не сердитесь на меня

вы,

Надя,

и не сердитесь на меня

вы,

Марта.

Да, я стою, но я танцую!

Я

в роли

довольно странной, правда, я

в ней

часто.

И на плече моем руки

нет

вроде,

и на плече моем рука

есть

чья-то.

Ты далеко, но разве это

так

важно?

Девчата смотрят – улыбнусь

им

бегло.

Стою – и все-таки иду

под плеск

вальса.

С тобой иду! И каждый вальс

твой,

Белла!

С тобой я мало танцевал,

и лишь

выпив,

и получалось-то у нас —

так

слабо.

Но лишь тебя на этот вальс

я

выбрал.

Как горько танцевать с тобой!

Как

сладко!

Курилы за бортом плывут…

В их складках

снег

вечный.

А там, в Москве, – зеленый парк,

пруд,

лодка.

С тобой катается мой друг,

друг

верный.

Он грустно и красиво врет,

врет

ловко.

Он заикается умело.

Он

молит.

Он так богато врет тебе

и так

бедно!

И ты не знаешь, что вдали,

там,

в море,

с тобой танцую я сейчас

вальс,

Белла.

1957

Последняя попытка

Маше,

подарившей мне с тех пор,

как было написано это стихотворение,

двух сыновей: Митю и Женю

Последняя попытка стать счастливым,

---