Приходит доктор Лопес и после краткого обмена любезностями принимается за работу: присыпает рану белым порошком, чтобы затворить кровь, предлагает Эссексу закусить деревянную палку. Тот отказывается, просит Меррика разжечь трубку. По его словам, лучшее средство отвлечься от боли – пение сестры, поэтому Пенелопа принимается напевать. Лопес заправляет в иглу нить кетгута. Эссекс выпускает через ноздри клубы дыма; с виду он совершенно спокоен, пока игла снует туда-сюда, стягивая края раны.

– Вы способны посрамить королевских вышивальщиц. – Пенелопа с восхищением разглядывает аккуратные стежки.

– Я обучился этому мастерству на поле боя. – Доктор по-отечески приобнимает ее за талию. У него простое честное лицо, короткая стрижка и седеющая борода, а когда он улыбается, вокруг глаз появляются морщинки. – Удостоверьтесь, чтобы ваш брат находился в покое и не нагружал ногу.

– Постараюсь. Вы же знаете, какой он. – Пенелопа медлит. – А…

– Рана дальше не распространится, миледи, – словно прочитав ее мысли, отвечает Лопес.

– Спасибо вам, доктор. – Ей не в первый раз приходится его благодарить. Если бы не он, она могла бы потерять своего первенца.

Потом они собираются у камина послушать новые стихи Констебля.

Краснеют даже розы перед ней,
Губ алых совершенством сражены.

Пенелопа представляет, как он скачет по Великой северной дороге, храня за пазухой письмо. Ее пробирает дрожь – отчасти от страха, отчасти от волнения.

И лилии становятся бледны,
Ведь кожа белых рук ее – нежней.

– Какая корявая фраза, Констебль, – говорит Эссекс. Раненая нога покоится на табурете. – Не разобрать, что к чему.

– Не придирайся, – возражает Пенелопа. – Это же для рифмы. Чудесные стихи, – она подмигивает поэту.

– Очаровательно, – поддакивает Жанна, отрываясь от рукоделия. У нее маленькие, почти детские руки и изящная фигурка. Женщины вышивают цветки мальвы на подоле платья: они двигаются с краев, намереваясь встретиться в середине, однако Пенелопа думает о своем, и ее игла праздно свисает на нитке. Констебль, смущенный замечанием Эссекса, молча стоит посреди комнаты, не решаясь продолжать. Странно, что он столь чувствителен, ведь ему довелось долгое время служить посланником у Уолсингема^[3], а шпиону требуется стойкость.

– Мы с радостью послушаем дальше, – подбадривает его Пенелопа.

Вошедший Меррик вручает Эссексу письмо с королевской печатью. Констебль откашливается, бросает взгляд на графа, но тот сосредоточенно читает послание.

К ней, словно к солнцу, тянут лепестки
Оранжевые бархатцы в саду.

Щеки Эссекса заливаются краской. Он комкает бумагу, с проклятием бросает в огонь.

– Я отлучен от двора. Она считает, пора научить меня хорошим манерам! Что за вздор!

– Несколько недель вдали от двора пойдут вам только на пользу, – говорит Меррик. – Не стоит выставлять рану напоказ, люди будут насмехаться.

«Как ловко он обращается с моим братом, – думает Пенелопа. – Впрочем, ничего удивительного – они же вместе росли».

И лишь фиалки в пурпурном цвету —
Как раненого сердца лоскутки^[4].

В комнату заглядывает паж, машет Меррику. Тот выслушивает мальчика, возвращается к графу и шепотом передает послание.

– Блаунт! – восклицает Эссекс. – Какого дьявола он здесь делает?

Пенелопа жестом останавливает Констебля.

– Вероятно, пришел засвидетельствовать почтение и справиться о твоем здоровье. Думаю, он хочет проявить уважение.

– Уважение? Нет у него никакого уважения.

Меррик кладет тяжелую ладонь Эссексу на плечо:

– Предоставьте Блаунта мне. – На его шее напрягаются тугие мышцы, в глазах под бесцветными ресницами вспыхивает ярость.

– Тебе следует поговорить с ним, Робин, – говорит Пенелопа. Эссекс сбрасывает с плеча руку Меррика, пытается подняться с кресла. – Что ты делаешь? Нельзя тревожить ногу.

– Раз уж мне придется принять этого подлеца, я встречу его как мужчина, а не соломенный тюфяк! – Хромая, он подходит к парадному портрету графа Лестера, словно намереваясь занять сил у прославленного отчима, и принимает торжественную позу. Его пылающий взор внушает тревогу: обычно подобный взгляд предвещает приступ черной меланхолии. В этом весь Эссекс: либо безудержное пламя, либо свинцовая угрюмость, третьего не дано. – Впусти же негодяя.

Меррик удаляется, чтобы привести Блаунта. Пенелопа замечает, что он так и не смыл с руки кровавое пятно.

Едва войдя в комнату, Блаунт опускается на одно колено и снимает шляпу.

– Прошу прощения, что нарушаю ваш покой, милорд. Я хотел выразить свое почтение и вернуть ваш меч.

– Мой меч?

– Он остался на месте поединка.

– И где же он?

– У моего человека, снаружи. Я решил, что не подобает являться к вам при оружии.

– Боялся нарваться на новую ссору? – усмехается Эссекс, но неохотно прибавляет: – Ты правильно поступил, Блаунт.

– Что касается дуэли, милорд, – продолжает тот. – Мой клинок задел вас по чистой случайности. В течение всего боя вы одерживали победу. Эту рану должен был получить я.

Спохватившись, Пенелопа отводит взгляд и вновь берется за иглу.

– Встань, – произносит Эссекс, – не пристало тебе стоять передо мной на коленях.

Пенелопа замечает улыбку, таящуюся в углах его губ. Ее брат обожает изображать скромность.

– Налейте нашему гостю выпить и мне тоже.

Меррик подает им чаши с вином.

– Мир? – произносит Блаунт.

– Мир.

Оба пьют. Эссекс – чуть менее охотно, чем Блаунт, однако того требуют правила вежливости: отказ от предложенного примирения повлечет очередную дуэль.

Пенелопа вновь невольно останавливает взор на Блаунте; у него вьющиеся темные волосы, тонкие черты лица, глубокие черные глаза. А он красивее, чем она ожидала. На нем приталенный атласный дублет изящного кроя, вместо жесткого круглого воротника – кружевной. Блаунт явно подбирал наряд с таким расчетом, чтобы не затмевать Эссекса. Значит, еще и дипломат. Серьга в левом ухе придает ему привлекательно залихватский вид. Пенелопе приходит на ум, что этот человек может стать ее брату хорошим союзником. Нужно будет поговорить с Эссексом, убедить его, что врагов надо искать не среди таких, как Блаунт, а среди таких, как Сесил и Рэли, обладающих мощной поддержкой и влиянием на королеву, мечтающих узреть его падение. Кроме того, ей будет приятно почаще видеть Блаунта. Он пристально смотрит на нее, словно угадав ее мысли. Пенелопа невольно краснеет.

– Ты знаком с моей сестрой? – спрашивает Эссекс.

– Для меня большая честь познакомиться с вдохновительницей поэтов. – Блаунт снова преклоняет колено и протягивает руку.

Слишком уж он очарователен, думает Пенелопа. Понятно, почему королева его приблизила. Однако, встретившись с ним взглядом, она видит в его глазах неподдельную искренность.

– Сонеты Сидни неподражаемы, миледи. Не устаю ими восторгаться.

– И что же навело вас на мысль, будто стихи сэра Филипа посвящены мне? – Пенелопа знает, что ее считают музой великого поэта, однако дело не в ней, а в Сидни. Кроме того, кто такая муза? Просто символ, химера.

– Всем известно, что ты и есть Стелла, – смеется ее брат.

– «Когда Природа очи создала / Прекрасной Стеллы в блеске вдохновенья, / Зачем она им черный цвет дала?»^[5] – немедленно цитирует Блаунт. – Узнаю вас по этим строкам, миледи.

– Вот настоящая поэзия! – восклицает Эссекс, заставляя бедного Констебля поежиться.

– Никто не в силах превзойти сэра Филипа, – бормочет смущенный поэт.

– Довольно стихов, – объявляет граф. – Меррик, принеси мой меч. Кстати, этот клинок подарил мне Сидни.

– Вряд ли он думал, что ты обнажишь его на дуэли. – Пенелопа старается выглядеть беззаботной, однако разговор о Филипе Сидни будит болезненные воспоминания о девочке, которой она была восемь лет назад, когда впервые появилась при дворе. Тогда ей казалось, здесь полно романтики, развлечений и любовных интриг. Теперь же она повзрослела, стала сдержанной, скрытной, расчетливой и ничем не напоминает ту прежнюю девочку. Они так же непохожи, как икринка и устрица.

Ноябрь 1589,
дворец Теобальд, Хартфордшир

Человек стаскивает шляпу, низко кланяется. Бегающий взгляд делает его похожим на грызуна. Он явно проделал долгий путь: одежда снизу забрызгана грязью, сверху потемнела от влаги.

На рабочем столе Сесила царит идеальный порядок: чернильницы расставлены ровно в дюйме друг от друга, конторские книги сложены в стопки – большие внизу, маленькие наверху, писчие перья в сосуде развернуты в одну сторону. Сесил сидит спиной к окну, и лицо остается в тени; так сделано специально, чтобы посетители чувствовали себя неудобно. Он понимает, его внешность не очень представительна для занимаемой должности, но за долгие годы выучился разным уловкам, призванным сглаживать этот недостаток.

– Закрой дверь.

Человек повинуется.

– Надеюсь, тебя никто не заметил. – Сесил жестом предлагает ему сесть. Небо очистилось; луч яркого полуденного солнца падает на лицо гостя, тот прикрывает глаза рукой.

– Нет, сэр, я тщательно следил, чтобы не было слежки. В Уэре сменил лошадей, выехал на Лондонскую дорогу, потом повернул обратно…

– Избавь меня от подробностей, – перебивает Сесил. Мужчина судорожно стискивает шляпу. – Надеюсь, Уолсингему не станет известно о нашей встрече.

– Но мне казалось, Уолсингем с нами…