Выдумщик

Валерий Попов

© Попов В. Г.

© ООО «Издательство АСТ»

1

Я стою, укутанный, возле своей арки, рядом белые, на фоне тьмы, сугробы и ухабы. Справа появляется пьяный и съезжает в ухаб прямо передо мной, успев лишь мотнуть головой, и к моим ногам прилетает его потертая ушанка. И в замерзшем моем теле вдруг оживает горячая душа, я хватаю его шапку, бережно отряхиваю варежкой и, обогнув ухаб, протягиваю ему. Он изумлен. Тут грабят обычно, и вдруг – ангелок! Недоверчиво взяв шапку (жизнь меняется, что ли?), он лезет за пазуху – и подает мне мятый трояк: чуть маслянистую, сине-зеленую купюру, с воинами в шлемах (танкисты или летчики?). Сняв варежку, я вежливо беру… И он тут же заскользил в следующую яму, откуда стремительно вылетел, ногами вперед, снова утратив шапку… Вырвал ее из моих рук и сразу же вслед за ней – трёшку, которую я не успел еще спрятать (да и не знал куда). «Устроили тут!» – пробормотал он и ушел, оставив меня изумленным.

Для меня и ленинградская квартира, в которую мы недавно переехали из Казани, полна тайн. Наш дом в старинном Саперном переулке, в Преображенском полку (как писали когда-то на письмах), казался таинственным замком. Даже в квартире были какие-то загадочные темные тупики, обрубки коридора, непонятные ниши в стене, куда-то ведущая маленькая дверка над большой дверью. Отец не разрешал мне туда залезать, но я знал, что там живут маленькие люди. По ночам – я видел это несколько раз – они спускали оттуда доски и съезжали на маленьких мотоцикликах – правда, в полной тьме.

У другой стены росла огромная, зеленая, ребристая батарея отопления – почти до самого потолка. Почему-то я сразу же мысленно назвал ее лошадью: нижняя труба, уходящая в стену, – хвост, верхняя труба, уходящая в потолок, – шея. А голова где-то там, в загадочном, недостижимом пространстве за потолком, видит то, что мне не увидеть. Притом – в ребристом животе батареи-лошади плещутся и булькают рыбки, я-то явственно слышу их, приложив ухо к горячим ребрам. «Плещутся? В кипятке?» – насмешливо спрашиваю я себя. «Да!»

Слушая батарею, я ловил изумленно-огорченные взгляды родителей. Это огорчало и меня. Но что делать, если самое важное – там.

Еще одна загадка – кованый старинный сундук. В Казани он был в бабушкиной комнате, а здесь стоял в коридоре. Нам строго-настрого запрещали открывать его. Почему? Оказывается, мы можем в нем захлопнуться и задохнуться. Делать нам больше нечего! Я мог попросить бабушку открыть сундук… но тогда, я чувствовал, тайна бы исчезла.

И, умело прикинувшись больным (даже температура повысилась!), я остаюсь дома, и, как только все ушли и хлопнула дверь за бабушкой, ушедшей последней, – я тут же покидаю кровать. Бабушка любит ходить по магазинам, так что час у меня точно есть. Босым, чтобы можно было сразу оказаться в постели, я бесшумно иду по коридору. Всё тщательно продумано. А значит, серьезно. Я найду там какую-то тайну жизни!

И я впервые подхожу к сундуку. Вот он стоит в углу коридора, косо освещенный солнцем. Из другой эпохи он! Бронтозавр среди прочей нашей невзрачной мебели. Обитый синим непроницаемым железом, да еще сверху, крест-накрест, железными полосами, образующими ромбы, – и на стенках, и на крышке. С крышки свисает тяжелая ручка с дыркой для кольца, вделанного в сундук. В кольцо должна входить дужка висячего замка. Я его помню. Но нет его! Сняли родители. Представить себе ребенка не только закрытым в сундуке, но еще и запертым на замок! – выше их сил. И нервы их сдали. И замок они сняли. Беру в ладошку смертельно холодную висячую ручку и тяну крышку вверх. Заело! Но это не повод отступать. Дергаю, и вот крышка сундука поднимается с древним скрипом, и открывается… синяя ткань, закрывающая всё. Нельзя туда! Ясно тебе?.. Не совсем. Ткань не отбрасываю – слишком дерзко, но запускаю под нее руку, ощупываю какой-то предмет. Сердце колотится. Странно – этот предмет я знаю. Откуда? Как это может быть? Я, что ли, жил раньше… тогда? От мысли такой задыхаюсь – но предмет медленно вынимаю… Знаю его. Фотография в рамке. Портрет! Бабушкин старший брат. Аркадий, называла его она, а мы его, когда он приезжал в Казань, называли ласково дядя Кадя. Красивое, благородное, чуть надменное лицо с густыми бровями… Китель большого технического начальника с молоточками в петлицах. Слышал за столом от взрослых, что он работал в Кемерово, почему-то с уголовниками, руководил строительством… и вдруг портрет его спрятали в сундук. Но не выбросили! Залезаю еще раз. Нащупываю… пенал. Очень тяжелый. Рука такого не помнит. Не сундук, а какой-то лаз в прошлое. Вытаскиваю. Продолговатая серая коробочка, обтянутая… даже не знаю чем. Закрытая сбоку на тоненький, плоский, похоже, латунный крючок. Что-то очень важное там должно быть. Пустое в сундук не прячут. Откидываю крючок, поднимаю крышку… и замираю. Атласное алое нутро – с углубленьицами, и в них – ряд изящных гирек с головками, от самой крупной, величиной с орех, – до самой крохотной. Целый мир! В крышке изнутри – матерчатая петля, куда вставлен тонкий пинцет, способный взять любую гирьку за шейку и – поставить на весы. А где сами весы? Какой-то точной работой занимался дядя Кадя с этими гирьками. Сундук его. Оставил нам в Казани, когда приезжал. Точно. Глядя на гирьки, понимаю с волнением: есть на земле аккуратная, ответственная работа, весомая, как эти маленькие гирьки. Во всяком случае – такая работа и такие люди точно были. И мой долг теперь – придерживаться того же. Не случайно я открыл этот ларец. Обмана те гирьки не простят! Поэтому их так и «запичужили», как говорила бабушка, то есть запрятали, – чтобы не мозолили лишний раз глаза кому не надо… За честность и точность дядя Кадю, видимо, и убрали… Но гирьки достались мне. Ящичек закрывается, крючочек защелкивается. Прячу «гробик». Быстро и бесшумно закрываю сундук. Теперь это – мое.

Открывается дверь, появляется бабушка.

– Ты чего такой радостный?

– Да так!

…Прошли десятилетия. И что теперь в сундуке?.. Всякий хлам! И это итог моей жизни? Почему? Я ведь так старался!

…Вот я впервые в жизни веду за собой толпу сверстников, утирая горячий липкий пот, хотя прохладно и ветрено. Я понимаю в отчаянии, что погибну сейчас, зачем-то решившись – зачем?! – показать посторонним, чужим людям – свое!

Первое, что я собрался показать всем, – двух огромных, розовых, бородатых, мужиковатых атланта, подпирающих дряхлый эркер дома № 11 по нашему Саперному переулку. Они почти близнецы. Но – один стоит босой, как положено атлантам, а другой почему-то (необъяснимо, непостижимо!) в высоких, туго зашнурованных каменных ботинках! Нельзя такое пропускать! Я слышу свой прерывающийся голос, относимый ветром. Помню свои горячечные жесты – и смешки публики. То смешки холодные, издевательские? Нет – ребята хлопают по плечу: «Молодец, Попик (от фамилии Попов)! Всегда что-то такое увидит!» Но это ребята с нашего двора. Раздухарившись, привожу других, из соседнего двора, и слышу: «Муть какая-то, на фига притащились!» С тех пор так и идет моя жизнь: «Ты – король! Ты – ноль!» Всем ли выпали такие волнения? Да нет – другие вон как спокойно живут! Но мне эти волнения – навсегда.

Первый урок. Одно из самых отчаянных ощущений в жизни. Все откуда-то уже знают, как надо, уверенно общаются – лишь я растерян и одинок. С моими фантазиями упустил то, что усвоили все, и их уже не догонишь! Страшное ощущение: никто тебя здесь не любит, и ничего нельзя сделать – засмеют! Несколько моих робких попыток вступить в разговор уже встречены ухмылкой… Чем я не такой, как все?

Тусклый класс с маленькими мутными окнами (такими они казались после наших домашних, огромных). Учительница раздает по партам одинаковые серые тетрадные листки в клетку. Первое классное задание – все должны нарисовать, что хотят. И безликая, на первый взгляд, масса стриженых школьников сразу будет разделена – каждый сейчас покажет на листке, сколько места он займет в этой жизни. Поглядываю вокруг: все рисуют танки, самолеты, помногу, и это понятно. Сорок седьмой год! Недавно кончилась война. Девочек в нашей школе нет, поэтому никаких цветов. Танк, самолет – верное дело. А я почему-то робким нажимом тупого карандаша намазываю крохотную серую уточку размером в мелкую тетрадную клеточку: на большее не решаюсь. Но быть как все не хочу. А уточка – моя! Откуда она приплыла? Из какой тьмы? Но я знаю, что не случайно… Но вот – жирная тройка на листе: цена моей уточке. И мне? Навсегда?

Вот учительница, черноволосая и толстая, уже уверенно разделившая класс на «высших» и «низших» (так легче управлять), ведет обычную педагогическую экзекуцию. Брезгливо держа пальчиками мою растрепанную тетрадку, издевается, торжествует:

– А вот эту… портянку ученика Попова надо повесить на отдельный гвоздик – вытирать доску!

Все радостно гогочут, и я понимаю эту радость – чморят не их. Четко различаю два вида смеха – громогласный, уверенный смех победителей и подобострастный, заискивающий смех изгоев: «Да, мы жалкие, но не такие ведь жалкие, как Попов! Ведь не такие же, да? Так пусть ему это все достается – чем ему больше, тем меньше нам!» Я жалок, мал, унижен, смешон, пальцы мои измазаны чернилами и дрожат, но кто-то спокойный и уверенный уже живет во мне, все различает, запоминает.