Но сейчас Джонни был занят другими мыслями. Все учение, которое давалось эти полгода таким трудом, вмиг обернулось в труху. Точно по щелчку джинна с лукавыми влажными черными глазами, сокровище обратилось пыльными черепками. Все было бесполезно. Джонни не быть благородным Норрейсом. Он так и останется генеральским сыночком, брошенным и бесполезным. А теперь еще и слеповатым.

Так он и сидел на сухой коряге. Финтан стоял перед ним, скрестив руки на груди. Рыжему Лису нетрудно было догадаться, что гнетет Джонни, отчего плечи опустились и какая незримая ноша тянет его вниз. Но подыскать подходящего слова утешения или поддержки Финтан не мог, а скорее всего, и не хотел. Быть толковым и усердным наставником еще терпимо, но на большее, увы, ни сил, ни желания не хватало.

Угрюмое молчание нарушилось приближением Рейчел. Она прошла мимо Финтана и села подле брата. Джонни чуть вздрогнул, когда ощутил прикосновение к руке. Финтан отвел взгляд и глубоко выдохнул. На этом приходилось заканчивать. Бестолково проведенное время зачастую саднило, бесило Финтана. Так было и сейчас, ведь битый час юный Норрейс мучил себя и наставника безо всякого результата. Оставив негодование при себе, Рыжий Лис ничем не выдал раздражения – разве что сжал кулаки, оставив руки скрещенными на груди, да сплюнул наземь.

Близнецы, делившие одну душу на двоих, общались меж собой, не проронив ни слова. Что было в том прикосновении, неизвестно. Рыжий Лис не упустил из виду и то, как лоб Джонни плавно разглаживался, глубокие морщины медленно расходились. Чем дольше Рейчел сидела подле брата, тем более он возвращался к жизни, постепенно пробуждаясь от гнета собственного разума. Наконец Джонни поднял голову. Притом не он один услышал звонкое бряцание – и Рейчел, и Финтан обратились взглядом куда-то вдаль, в ту часть берега, где расположилась команда корабля «Мэриголд».

Зимовка в бухте Сан-Хулиан не столько сблизила людей экспедиции, сколько дала время Рыжему Лису на разведку. Ночь, милосердная покровительница, позволяла затаиться, прислушаться. Он воровато срывал отрывки и фразы, не предназначенные для его уха. Особенно тщательно прислушивался к капитанам всех кораблей.

Проще всего заслышать было Эдварда Брайта. То ли он сам тянулся к громким матросам, то ли они к нему, так и осталось неясно. Но то, что подле «Мэриголда» песни звучали громче – того не отнять. Второй капитан, который начал вызывать какой-то интерес у Финтана, – Джон Винтер. В его кругу была принята латынь и испанская речь. Рыжий Лис отнесся с подозрением к этому. Но, разумеется, больше всего была охота следить за капитан-генералом Френсисом Дрейком. К слову, подслушивать последнего и впрямь была задачка отнюдь не простая. Френсис стал мнителен, и нрав его, под стать погоде в бухте, становился день ото дня более суровым. Никто не осмеливался называть имени покойного мастера Томаса Даунти. В речи пытались обходить стороной все, что касалось казненного, и только в самых безвыходных ситуациях употребляли оборот вроде «тот советник».

Рыжий Лис не сблизился с Эдвардом, нет. Хоть лишения и тяготы экспедиции все сильнее и сильнее с каждым днем сгущались над ними, Финтан не спешил заводить «друзей по несчастью».

«У капитана друзей не бывает», – однажды услышал Рыжий Лис, и до того сильно слова вбились в голову, что выветрились давно все обстоятельства сего наставления, но сам посыл остался. Так Финтан и помнил сейчас – дружить с капитанами не выйдет. Что еще отнимало всякую охоту знаться с Эдвардом Брайтом, так это шум. Подле «Мэриголда» всегда царил шум, как будто нарочно устроенный для отпугивания диких зверей и птиц. Просто не укладывалось в голове, как же Эдвард поддерживает вокруг себя подвывания, бойкие трещотки, гудки и переливы невесть каких звуков, от которых Финтан хотел попросту отрезать уши. Виновники не были наказаны. Более того, гремящие на все лады пройдохи поощрялись миской похлебки, которая становилась день ото дня все более пресной и разбавленной. И если скудеющий рацион и прозрачный суп и нагоняли уныние на участников экспедиции, то подле «Мэриголда» это отчаяние заглушалось музыкой. Пели громко, как будто наперебой той беде, которая всепрожорливым червем истачивала и без того скупые припасы, как будто пройдохи пытались силой своего голоса сделать неправду правдой, распевая о прекрасных женщинах и щедрых радостных застольях. Эти люди сразу не понравились Финтану, еще в Плимуте. Зачем брать этот суетливый гомон на край света?

Но иногда этот шум возвращал из Ратлина. Порой посреди кошмара какой-то гудок мог так пронзительно гаркнуть посреди ночи, что рассеивал тот мрак, который вновь и вновь снился. Единственное, что хоть как-то оправдывало этих людей в глазах Финтана. Единственное спасение от того, что перед взором вставал облик безумного старика Сорли Макдонелла, вновь и вновь проклинающего сына за то, что тот выжил. Конечно, Финтан бежал, спасался от такой тишины и находил успокоение в шуме моря, крике чаек и, что бывало довольно редко, в раскатах грома, свирепого и беспощадного, великого и слепого в своей ярости. За этот переход через Атлантику Финтан не раз и не два видел бушующее море, как пенящаяся бешеная пасть разевается, глодая корабли, как кости, как смыкались волны и как раскалывался надвое черный небосвод. Но сейчас вместо этого величественного и ослепительно-божественного рыка небес бухта наполнилась шумом музыкантишек. Будь на то воля Финтана, их оставили бы в сырых переулках далекой Англии.

Зимние дни тянулись грузно, неподъемно, как булыжники в каменоломне, где невольники-каторжники изнывают, страдают от потоизлияния, а меж тем работы как будто не убавляется. Цельный монолит темно-серого гранита заслонил весь небосвод, и тяжелое небо угрожающе нависало над бухтой. Рыжий Лис уходил в мыслях все дальше и дальше. Неожиданно для самого себя Финтан как будто бы пробудился, вновь обрел себя в густых сумерках.

Повинуясь зверской и даже какой-то подлой привычке, он наблюдал из невольного укрытия. Невольным оно стало оттого, что не было приложено ни одного усилия, чтобы скрыться от чужих глаз. Хоть ночные сумерки быстро загустели, как жирное масло, и обволокли пушистым мраком бухту Сан-Хулиан, Финтана легко было заметить. Он сидел рядом с огнем на земле, поджав одну ногу к себе, вторую вытянув вперед, и, если бы близнецы Нор сидели прямо перед ним на сухой коре давно мертвого дерева, они бы заметили этого пройдоху. Но близнецы не смотрели вперед. По правде сказать, они вообще не смотрели никуда конкретно. Для них, деливших одну душу на двоих, деливших один взгляд на двоих, сейчас не существовало ничего, кроме прикосновения. Руки сплелись крепким замком. Ни брат, ни сестра не обмолвились ни словом о том сне, что посетил их единовременно накануне: крутой утес и холодные волны внизу. Они горбятся и дыбят холки, клацают и воют, ударяясь о камни, голодные и злые. Бездна зовет, и зов этот силен, как и гром, раскалывающий небо надвое. Мир содрогается от отголосков беспощадной кузни. Бездна зовет, и противиться зову сложно. И близнецы борются с течением, они держат руки друг друга так крепко, так крепко! И когда силы уже на исходе, рука выскальзывает. Пережив в холодном поту этот ужас, близнецы ни за что бы не позволили воплотиться этому кошмару наяву. Они крепко держали руки друг друга, не давая упасть туда, к волкам со вздыбленными пенными хребтами, к глазам цвета бездонной морской бездны.

Таким образом, Рыжий Лис, не прилагая к тому абсолютно никаких усилий, сидел прямо напротив близнецов Норрейс и оставался незамеченным. Догадывался ли он об истинном значении этого прикосновения? Знал ли он такую связь, которая роднила близнецов? Понимал ли он, в конце концов, что Норрейсы делят одну душу на двоих? Об этом Рыжий Лис ни с кем не обмолвился. Но положа руку на сердце, кто бы поверил, что этот зоркий проныра не видел никаких знаков особой связи между близнецами. Конечно, он все видел и не мог отвести взгляда, когда внутри скреблась мерзкая гнусь.