– Довольно! – закричала старая экономка. – Как ты смеешь так со мной разговаривать, да еще в подобное время?! Назия-апа так много для тебя сделала! Прояви уважение к ее памяти.

Сорайя передернулась от отвращения, почти по-детски выражая презрение к лицемерию тетушки.

– Для тебя она тоже сделала немало, – фыркнула она. – И что-то я не вижу, чтобы ты скорбела. Только мне нравоучения читаешь.

– Давай поживее, – буркнула Би Джаан, игнорируя дерзость Сорайи. – Нужно показать Наурин-биби, что от тебя все еще есть толк. Не хочу, чтобы она сказала, что больше не нуждается в твоих услугах, раз Назия-апа умерла.

– Ну вышвырнут меня – и что? – невозмутимо отозвалась Сорайя. – Я и не хочу тут оставаться, особенно если мне не рады. Все в нашей деревне думали, что я когда-нибудь стану известной актрисой. Разве ты не понимаешь, что мой актерский талант и танцы заткнут за пояс даже самых именитых звезд?

– Само собой! – саркастично пропела Би Джаан. – Разве может следующая Мадхури Дикшит^[3] бросить свои фильмы и горбатиться на кухне, занимаясь домашней работой?

Сорайя зарделась от такого, как ей показалось, редкого комплимента от фуппо. Но затем заметила, что на хмуром лице тетки не отражается ни тени восторга, и яркая улыбка девушки подугасла. Тетушка растила ее с пеленок, после того как мать Сорайи умерла родами. И тем не менее Сорайя по сей день не научилась различать, когда тетя злится, а когда шутит.

– Когда уже до тебя дойдет? – голос Би Джаан прозвучал гораздо жестче, чем раньше. – Потеряешь работу, и твоего сироту-братца будет некому содержать. Твой отец, земля ему пухом, никогда тебя за такое не простит.

Слова Би Джаан ужалили Сорайю, хотя девушка и попыталась скрыть гнев. Как ни силилась она сдержаться, все ее нутро требовало хоть как-то – как угодно – выплеснуть, облечь в слова ту обиду и боль, что причинили ей жестокие слова тетушки.

– Ракиб тут не единственный сирота, фуппо, – запинаясь, произнесла Сорайя: говорить такие дерзкие слова было все-таки нелегко. – Ты вечно забываешь, что, когда автобус, где ехал отец, разбился, я тоже стала сиротой.

– Что ты сказала?! – прогремела Би Джаан. – Не смей говорить со мной таким тоном, чокри! Все, иди мой посуду и накрывай на стол. Хочу, чтобы Наурин-биби и Сахиб поели перед тем, как идти на кладбище, – Би Джаан сняла крышку со сковороды и помешала комки риса большой ложкой.

– Фуппо, – выпалила Сорайя с необычным для нее энтузиазмом, – а почему никто не пришел на джаназу Назии-апа?!

– Наурин-биби сказала, что джаназы не будет, – испытывая дискомфорт, Би Джаан переступила с ноги на ногу и мигом забыла свой гнев. – Сказала, будет небольшое собрание, вечеринка, через несколько дней. Придут только близкие друзья Назии-апа, – экономка покачала головой и засуетилась над сковородками: несуразность того, что она только что произнесла, требовала занять чем-то руки.

– Мне кажется очень странным, что никто не пришел, – продолжила она, когда Сорайя подошла к шкафчику из тика. – У Назии-апа было множество друзей. Но в последние годы они перестали ее навещать.

– Почему перестали? – спросила Сорайя, не подумав, – больше из любопытства, чем из-за беспокойства.

Она достала из шкафчика большое сервировочное блюдо и принялась протирать его полотенцем, ожидая ответа Би Джаан.

Старая экономка опустила взгляд, шумно выдохнула и ущипнула себя меж седеющих бровей. Сорайя наблюдала, как меняется выражение ее лица, совершенно сбитая с толку тем, что невинный вопрос так задел тетушку.

– Не трать мое время подобными расспросами! – воскликнула Би Джаан и погрозила племяннице пальцем, выражая крайнее негодование. – Смотри, чтобы все вилки и ложки блестели. Не дай бог, я замечу хоть одно пятнышко!

Затем она спешно покинула кухню, скрывшись в просторной кладовке возле комнат прислуги, и плотно прижала дупатту к губам. Вскоре Сорайя услышала приглушенные всхлипы. Сердце девушки дрогнуло и заколотилось о грудную клетку, угрожая сломать ребра. Она подкралась к раздвижной двери, ведущей к комнатам прислуги, и сквозь пыльную сетку увидела, как из покрасневших глаз тетушки катятся слезы.

Сорайе хотелось броситься утешать Би Джаан, но она не могла понять, что же так сильно огорчило фуппо. Ей всегда казалось, что Назия-апа и Би Джаан друг друга недолюбливают и вечно с наслаждением спорят из-за домашних дел. С тех пор как Сорайя начала здесь работать, она не раз слышала, как Назия-апа жаловалась, что Би Джаан снова забыла добавить зеленый лук в ее салат с авокадо, разбила или антикварную вазу, или еще какую драгоценную вещицу, пока убирала в ее комнате, либо прожгла ее сари баранаси, когда гладила его для важного мероприятия. Би Джаан находила способы платить хозяйке той же монетой: то кинет тухлое авокадо в салат, то займется глажкой ее дизайнерской одежды в последнюю минуту, когда Назии уже нужно отправляться на торжество. Почему же сейчас Би Джаан вдруг плакала о смерти той, с кем так часто враждовала?

– Би Джаан! Сорайя! – голос Наурин вывел девушку из задумчивости. – Поторопитесь, пожалуйста. Мы с Сахибом скоро уходим на кладбище.

– Хорошо, Наурин-биби, – отозвалась Би Джаан, вытирая глаза своей дупаттой и возвращаясь на кухню.

Пока старая экономка накладывала бирьяни в сервировочное блюдо, Сорайя разглядывала слезинки, которые оставались висеть на ресницах тетушки, как бы та ни старалась их сморгнуть. Ей было жаль тетю, хотя она вряд ли могла бы объяснить почему.

– Глупая идея устраивать вечеринку вместо поминок, – сказала Би Джаан, возвращая ложку в сковороду. – Наурин-биби совершает большую ошибку.

– Как можно праздновать чью-то смерть, фуппо? – недоумевала Сорайя. – Разве смерть – не горе? Как же рона дона?

Би Джаан приложила палец к ее губам, призывая племянницу замолчать. Только так она могла помешать девочке переступать границы, суя нос в дела, в которые прислуге лезть не пристало.

Сорайя несла поднос в столовую, и вес блюда, столовых приборов и тарелок отзывался ноющей болью в ее локтях. Эта боль напомнила ей о словах Ракиба, произнесенных после похорон их отца.

«Я настоял, чтобы мне позволили нести гроб вместе со всеми, – сказал тогда ее брат. – Самир-маму сказал, что я не справлюсь. Но я настоял. Баджи, ты не поверишь, но я все еще ощущаю тяжесть его тела».

Слова Ракиба врезались в память, оставив на ней шрам. Накрывая на стол, девушка думала: может, им с братом тоже стоило устроить праздник, а не продолжать нести вес мертвого тела отца на своих плечах еще долго после того, как оно было предано земле? Она была уверена, что, сделай они так, их жизни стали бы если и не более счастливыми, то по меньшей мере совсем иными.

Они ехали на кладбище, и послеобеденное солнце жгло кожу Наурин. Она стерла капли пота со лба носовым платком, включила кондиционер и шумно вздохнула. Надо же было Назии умереть летом! Наурин задумалась. Сестра знала, как доставить людям побольше неудобств – особенно тем, кто ее любил.

– Фургон едет за нами? – спросила она, обернувшись к «Сузуки», везущему тело Назии. Тот теснился среди прочих гудящих машин, автобусов и мотоциклов загруженного бульвара Сансет.

– Не волнуйся, – сказал Асфанд, сворачивая на дорогу, ведущую к кладбищу. – Ты же велела им следовать за нашей машиной. Хватит суетиться, просто наслаждайся сестриными похоронами.

Едва эти слова слетели с его губ, Асфанд тут же пожалел о своем ядовитом тоне. Разрываемый виной и яростью, он недовольно посигналил заплутавшему рикше, пытавшемуся обогнать их автомобиль.

– Это не похороны, – ответила Наурин, пропустив мимо ушей язвительное замечание мужа. – Хватит их так называть.

– Прости, это было грубо, – сказал он с небывалым сочувствием в голосе. – Ты знаешь, я не хотел. Я просто…

– Это не похороны! – внезапно повторила она тоном, полным ярости.

Повисла короткая пауза, в конце которой молчание стало невыносимым.

– Уже решила, кого пригласишь на вечеринку? – спросил Асфанд, лишь бы сказать хоть что-нибудь.

– Назия заранее составила список гостей. Там шесть имен, не считая нас с тобой.

Асфанд кивнул, а затем поспешил сменить тему, чтобы больше не говорить о вечеринке, которую категорически не одобрял.

– Ты счастливица. Вероятно, единственная женщина в стране – если не единственная мусульманка в мире, – которой разрешили присутствовать на кладбище во время погребальной церемонии. Маулави-сахиб сперва противился. Но я дал ему хрустящую пятитысячную купюру и заверил, что ты не из тех чересчур эмоциональных женщин, что причитают, будто раненые птицы.

Наурин встретила этот сомнительный комплимент молчанием и кряхтящим покашливанием.

– Опять курила, да? – проворчал Асфанд. – От тебя пахло сигаретами, когда мы выходили из дома.

– Не начинай все заново! – огрызнулась она, отстраняясь от мужа и отворачиваясь к окну и потоку машин за ним. – Это не твое дело. Назия вон дымила без перерыва.

– И посмотри, как она кончила, – с сожалением произнес Асфанд. – Сегодня ее засыплют сырой землей. А ей и пятидесяти не было. Какой смысл всю жизнь курить и флиртовать с каждым встречным, если в итоге от тебя не останется ничего, кроме надгробного камня?