Джез, подбиравший коркой хлеба остатки яичницы с тарелки, поднял глаза и немного подвинулся вместе с табуретом, освобождая ей место. Пип проигнорировала его широкую дружелюбную улыбку, вернее, сделала вид, что не заметила. В детстве они дружили, и теперь он все время пытался с ней заговорить, но у нее не было сил на разговоры, как не было, если быть честной, и интереса к возрождению былой дружбы. Джез – часть ее прошлого, а в настоящем она в нем не нуждалась. Зачем? Пип не собиралась задерживаться здесь надолго, да и общих тем у них не осталось. Подростками они общались, но она сомневалась, что у них до сих пор сохранилось что-то общее. Начать хотя бы с того, что он довольствовался работой на ферме, в считаных милях от места, где вырос, в то время как Пип создала себе в Лондоне жизнь мечты; Джез ей нравился, но тратить время на возвращение прежней дружбы значило бы отдавать больше, чем она могла сейчас в себе наскрести.

– Ничего, – сказала она матери, – я не голодна. Попью чаю, и хватит с меня.

На самом деле ей хотелось кофе, добротного отфильтрованного кофе собственноручного помола, но мать могла предложить только выдохшийся растворимый из банки, стоявшей на окне месяцы, а то и годы. Здесь никто не пил кофе, банка предназначалась для гостей. После двух-трех чашек этой гадости Пип решила довольствоваться чаем.

– О, Пип!.. – отозвалась мать, выразив этими двумя словечками всю отразившуюся на ее лице тревогу. Пип уже устала причинять родителям головную боль, но у нее не было энергии, чтобы это изменить.

– Нельзя идти в магазин на пустой желудок, – продолжила мать. – Поешь овсянки или хотя бы съешь вареное яйцо. – Она посмотрела на обугленный кусок хлеба, разжала пальцы и уронила его на противень. – А вот с тостами беда… – Она устало улыбнулась.

– Честно, мам, не надо, – сказала Пип, наполняя чайник и ставя его на горячую плиту. – Мне хватит чая.

Мать с досадой фыркнула, но не стала развивать тему.

– Я думал, мы больше не зовем тебя «Пип», – сказал отец, заставив дочь сконфуженно опустить глаза. – Слыхал, Джез? – продолжил отец. – Стоило нашей Пип уехать, как она заделалась «Роз». Мы знать ничего не знали, пока к нам не приехал погостить ее дружок Доминик. Он назвал ее «Роз», и я не понял, к кому это он обращается.

– Я пользуюсь этим именем на работе, папа, – объяснила Пип, не желавшая возвращаться к этой теме. Она пыталась приучить родителей к своему новому имени, когда впервые наведалась домой, в Суффолк. Мать сначала старалась, но в итоге потерпела неудачу. Отец до сих пор не мог переварить этот факт и часто к нему возвращался.

– Пип получила при крещении два имени, – кротко молвила мать. – Пусть сама решает, каким пользоваться.

Пип ответила матери признательной улыбкой, но та уже отвернулась к плите, для Пип остался только след обиженного выражения на ее лице.

– А я никак не пойму, что плохого в «Пип», – не унимался отец, хоть и перешел на бормотание.

Пип показалось, что Джез не сводит с нее глаз, но она не стала это проверять. Не хватало, чтобы и он ее осуждал!

Мужчины закончили завтрак и со скрипом отъехали на своих табуретах от стола. Джез шумно сделал последний глоток чая и отнес чашку и тарелку в раковину. Отец чмокнул мать в щеку. Оба обулись и отправились на работу.

Пип сняла с крючка кухонное полотенце и принялась вытирать вымытую матерью посуду. Потом, неосознанно перемещаясь по кухне, она аккуратно расставила все по полкам – а ведь треть ее жизни ее дом был не здесь. Ее не переставало удручать, как просто оказалось снова вернуться к жизни на ферме. У нее ушло десять лет на то, чтобы отсюда сбежать, чтобы воплотить в реальность свои мечты, – и вот она снова там, где начинала, снова помогает в благотворительной лавке и вдыхает гарь от сожженного матерью завтрака.

Мать раскладывала яйца из ведерка по картонным ячейкам. Семья всегда продавала излишки того, что призводила, складывая их в контейнер в конце проселка, куда покупатели клали мелочь в обмен на продукты. Ребенком Пип ходила туда за деньгами со своим ключиком, что становилось для нее кульминацией недели. Иногда ей разрешали оставить себе монетку-другую, на конфеты или на комиксы из лавочки на углу. Друзья часто подбивали ее утаить побольше, ведь родители все равно не узнают, но она всегда отказывалась. Ей нравилось объяснять это своей принципиальностью, из-за этой своей черты она избрала юридическую карьеру. На самом же деле у нее попросту не было уверенности, что мать не знает, сколько в ящике денег, и не поймает ее на воровстве. Больше всего ее отпугивал страх попасться, а еще страх разочаровать родных.

– Доминик приедет в эти выходные? – осведомилась мать, не отрываясь от своего занятия.

Вопрос прозвучал как бы между прочим, но Пип уловила в голосе матери напряжение.

– Не уверена, – ответила она, хотя не ждала, что он приедет. – Он очень занят, мам. Бездельник никогда не стал бы королевским адвокатом.

– Точно не стал бы, – быстро последовал ответ. – Уверена, что нет.

У Пип не было сомнения, что ее мать не знает, что королевский адвокат – престижнейшая должность, за которую держатся обеими руками, но она уже давно зареклась объяснять, как устроена коллегия защитников.

– И потом, у него куча других дел, не связанных с работой. Я бы тоже была занята по горло, если бы не застряла здесь. Пойми, мама, мы с Домиником – медийные персоны, нас приглашают на разные мероприятия: приемы, выставки, открытие галерей. Он не может от всего этого отказаться только потому, что меня нет рядом. – Это прозвучало по-детски капризно, но ей не было стыдно.

– Нет, не может, конечно, нет, – поддержала ее мать. – Просто тебе нездоровится, Пип. Вот я и подумала: почему бы ему не постараться тебя повидать? Я слышала, что иногда он звонит…

Пип ощетинилась. Ей негде было спрятаться, даже по мобильному не поговоришь. Она опять превращалась в девчонку, уходившую когда-то с телефоном на лестницу, чтобы мать не подслушала.

– …хотя телефонный звонок не сравнить с приездом.

Она знала, что мать права. Приезды Доминика сюда, на ферму, сошли на нет, и Пип скучала по нему, скучала по духу ее прежней жизни, который он привозил с собой. Когда они разговаривали, она раз за разом чувствовала, что они все сильнее друг от друга отдаляются. Когда ее не было в Лондоне, Доминик старался нащупать хотя бы ниточку, еще связывающую их, как будто лопнула прежняя прочная цепочка. Он делился с ней новостями, но ей почти нечего было рассказать в ответ, и беседа иссякала. Пип знала, что должна верить в то, что, когда она вернется в Лондон, все станет как прежде, но с каждой неделей в это верилось все слабее.

– Нет, не сравнить. Но иногда приходится мириться с реальностью, – отрезала Пип.

Мать, не ждавшая от нее резкого тона, отпрянула, и Пип почувствовала себя виноватой. В очередной раз. Не мать была виновата в том, что она оказалась в этой ситуации, вымещать на ней свое раздражение было несправедливо, но порой у Пип не получалось с собой совладать.

– Ты сходишь сегодня в магазин? – спросила мать почти шепотом, снимая с последнего яйца грязь и солому и помещая его в ячейку.

Пип буркнула, что да, сходит. Других занятий у нее все равно не предвиделось.

– Одри тебя хвалит. Я встретила ее вчера в кооперативе.

Пип услышала в голосе матери гордость и заставила себя подальше спрятать свое недовольство. Она работала в благотворительной лавке и очень старалась. Это не требовало особенных усилий. В это самое время в прошлом году она выступала в Европейском суде по правам человека, а теперь возилась с чужой ношеной одеждой в запущенном магазинчике секонд-хенда в городке Саутволд^[1]. Какое из двух этих занятий дочери вызывало у матери больше уважения?

Пип с трудом проглотила слюну.

– Как мило! – выдавила она. – Я, пожалуй, пойду. – Она торопилась сбежать, прежде чем вспыхнет новый спор.

– Ты так и не позавтракала! – крикнула мать ей в спину.

3

Свежим ясным утром Пип ехала на велосипеде по узким дорожкам в благотворительную лавку «Доброе сердце». На жгуче-желтом рапсовом поле только начиналось цветение, из лесополосы доносилось пение пташек, но Пип ничего не замечала. Она полностью сосредоточилась на том, чтобы добраться из точки А в точку Б в более-менее нормальном настроении.

О том, чтобы поехать в лавку на машине, не могло идти речи. После несчастья она никуда не ездила и вообще больше не представляла себя за рулем. Отец предложил достать из сарая ее старый велосипед, ржавевший там последние десять лет. Он не пожалел времени, чтобы с любовью очистить велосипед для дочки, смазал лязгающую цепь, рычаги и шарниры и почти вернул ему молодость. Розовый цвет велосипеда был теперь так чужд свежеиспеченной лондонской жительнице, что Пип не верилось, что некогда она сама такой выбрала, а прикрученная спереди к рулю плетеная корзинка заставляла ее чувствовать себя неисправимой провинциалкой.

К велосипеду не прилагалось шлема. Когда она спросила отца, куда он подевался, тот сначала удивился, а потом решил, что ослышался.

– До лавки рукой подать, Пип, – сказал он. – Зачем тебе шлем?

Но, вспомнив, почему она забраковала автомобиль и выбрала велосипед, отец стал смущенно переминаться с ноги на ногу.

– Найдем тебе шлем, если тебе в нем удобнее, – пообещал он и стиснул ей плечо своей широкой грубой рукой.

Срочно приобретенный шлем был черным, а не розовым. Теперь Пип могла ездить в городок и обратно на ферму, не унижаясь просьбами ее подбросить.