– Наверное, подумали: почему он здесь торчит, при его-то возможностях! – весело угадал мои мысли высокий сухопарый мужчина, назвать которого восьмидесятитрехлетним стариком не поворачивался язык. – Здравствуйте, Вадим. Имелись возможности, имелись! Всем помогал. А когда эти суки Союз разрушили – про меня забыли. И власть, и почти все родственнички, – беззлобно сказал он. – Пойдемте в дом.

Двухэтажное строение на роскошные хоромы не тянуло, но было добротным. При строительстве на кирпич и камень не скупились. Небогатая, со вкусом советского времени, плотная обстановка интерьера вполне располагала к уютным беседам. Мы поднялись по винтовой лестнице на второй этаж. В комнате ощущался тонкий запах чего-то неуловимо приятного.

– Присаживайтесь, Вадим. Чай, кофе, чего покрепче? – улыбнулся Валентин Георгиевич.

– Покрепче, – с уважением ответил я. Все-таки беседа предстояла не из простых.

Мазков одобрительно кивнул. Открыл сервант, блеснувший выстроенным по ранжиру резным хрусталем. Выудил из соседнего отделения бутылку, как мне показалось, армянского, коньяка, наполнил рюмки.

Я поблагодарил, удобнее усаживаясь в глубоком кресле возле теплого, отделанного золотисто-коричневой изразцовой плиткой камина, из которого предательски краснели спирали обогревателя. Мазков расположился в кресле рядом. Пригубил коньяк.

– Да… – протянул он. – Приятель присылает из Еревана. У нас такого не сыщешь. Хоть армяне не испаскудились. Кругом ворье. Вы, когда на кольце к селу поворачивали, бюст на постаменте видели?

– Что-то не припомню, – признался я.

– И правильно. Нет его, – усмехнулся хозяин. – Мне, как дважды герою Союза Советских Социалистических Республик, при Хрущеве бюст поставили. Полагается, мол. Не скупясь, из бронзы отлили цельный, не пустышку. Как мимо ни проеду – аж за сердце хватало. Не привычные мы при жизни-то памятники иметь. А в девяностых сперли его. Цветмет. Как же. Ночью и сковырнули. Я им даже благодарен был. Вроде полегче даже стало. А то как одной ногой в могиле, – он отпил коньяка. – Недавно в мэрию пригласили. Так, мол, и так, дорогой вы наш, Валентин Георгиевич. Хотим справедливость восстановить. Да не в селе, а в Архангельске бюст поставим. Правда, из гранита. А я ни в какую. Не хочу, отвечаю, чтобы мне голуби на голову срали. В общем, отказался. Тогда они мне грамоту очередную, к Девятому Мая. На том и расстались. Молодой человек, я своими словами, а вы потом смягчите и мне статью перед публикацией покажите, хорошо? – обернулся он ко мне.

Я опустил рюмку на широкий лакированный подлокотник кресла и осторожно сказал:

– Валентин Георгиевич, собственно, я по другому вопросу.

– По другому? – подозрительно нахмурился Мазков. – Часом не о продаже медалей речь?

– Нет, нет! – быстро ответил я и рассказал ему об истории с Алевтиной и как нашел его по адресу на фотографии.

Мазков слушал молча. Закончив говорить, я махом допил коньяк и напряженно смотрел на хозяина.

– Уходите! – резко сказал он. Поднялся, скрестил руки на груди. – Уходите немедленно!

Чувствовалось: настаивать бессмысленно. Я вылез из кресла и шагнул к двери. Обернулся.

– Простите. Не хотел вас беспокоить. Я приехал не из праздного любопытства. Я студент-этнограф и с уважением отношусь к прошлому.

Спустившись по лестнице, я взялся за ручку двери и услышал:

– Вернитесь!

Мазков снова наполнил рюмки, мы сели в кресла. На коленях ветерана лежал тисненый альбом. Такой же, как у Алевтины, только еще толще.

– Прошу меня извинить, Вадим. Развелось сегодня охотников до сенсаций. Я подумал, вы один из них, – проворчал хозяин.

Ловкими пальцами он выдернул из альбома снимок. Протянул мне.

Большую часть фотографии занимало вспаханное поле, в глубокой борозде стоял трактор, возле которого расположился молодой Мазков, тогда еще Валек, и двое пахарей. Все трое были в просторных рубахах, с узорчатыми планками и воротниками. На Вальке красовался поверх рубашки модный клетчатый пиджак; светлый чуб торчал из волнистой залихватской кепки. Улыбаясь, троица глядела в объектив камеры, но как бы сквозь него. На капоте трактора блестела круглая эмблема с надписью МТС.

– Машинно-тракторная станция! – вспомнилось мне.

– Переверните фото, – сказал Мазков.

На обратной стороне карточки я прочел: «Митья Тракторенко Сарасвати. МТС».

– Охренеть! – вырвалось у меня. В смущении я глянул на хозяина.

Валентин Георгиевич улыбнулся.

– Ничего-ничего, зато искренне.

– Как это? Откуда?

Мазков вздохнул.

– На многое не рассчитывайте, Вадим. Я и сам не знаю. А о чем знаю – расскажу.

Я всматривался в лицо этого волевого человека, словно сошедшего со страниц советской военной повести, и не мог представить, что такие люди могут верить во что-то еще, кроме КПСС, и кому-то иному, нежели членам ее ЦК. На секунду у меня возникло ощущение грандиозной и хитро продуманной мистификации. Но зачем?

– Мои родители, сколько помню, всегда почитали Митю Тракторенко. Как бога, – спокойно начал Мазков. В отличие от Алевтины он говорил безбоязненно и не избегал настоящего имени Самого.

– Откуда пошла эта вера – не знаю. Но с Тракторенко всегда были связаны и горести, и радости, – вспоминал Валентин Георгиевич. – Мне исполнилось десять, когда утонул в пруду Сашка, младший брат. Мать рыдала, и я слышал, как она вопрошает Митю Тракторенко, за что такая беда. После начала молиться Христу. Или вот у сестры, Наденьки, перед самой войной двойня родилась, Колька с Петькой, племянники мои. Те еще говнюки выросли, предатели! – скривился ветеран. – Да не об этом, ладно. Тогда до света гуляли всей семьей, за столом тосты поднимали, Тракторенко благодарили за благо большое.

Он снова наполнил рюмки. У меня закралось подозрение: уже не армянский ли коньяк способствует долголетию и бодрости хозяина этого дома? Рассеянный свет падал из окна сквозь белую занавеску на его лицо, и я не дал бы сейчас Мазкову больше семидесяти лет.

– А в июне фашист напал, – продолжал Валентин Георгиевич. – Мы в полдень возле радио сидели, слушали объявление о начале Отечественной войны. Отец с матерью потом вышли во двор. Мать на землю опустилась. Причитала: «За что ж ты губишь нас, Митя!». Отец молчал. Смотрел на тучи и все знаки какие-то делал руками. После поднял мать и сказал: «Не убивайся, Зина. Одолеем фашиста. Тракторенко поможет». И ведь помог, – загадочно улыбнулся Мазков.

– А как же подвиг советского солдата и всего народа? – вежливо спросил я.

Валентин Георгиевич серьезно кивнул.

– Конечно. Не думайте, Вадим, что я со временем ренегатом стал. И подвиги были, куда ж без них. Точнее, подвигами все это потом назвали. А мы просто Родину и Отечество защищали, кто как мог. Я случай вам расскажу. Сейчас, только трубку возьму.

Он вытащил из деревянного полосатого ящичка на каминной полке длинную прямую трубку, кисет и спички. Через пару минут в воздух потянулись маленькие колечки. Я понял, чем пахло в комнате, когда мы только зашли. Табак был на редкость приятным.

– Приятель до сих пор присылает с Кубы. Мы же с кубинцами ох как дружили! – тряхнул кисетом Мазков. – Они в куреве толк знают. У нас такого не сыщешь. Хоть кубинцы не испаскудились, – он с блаженством выпустил из носа дымок.

– Ну так продолжу. В октябре сорок первого это было. Около Вязьмы. Тот самый Вяземский Котел. Мы с Андреем как-то от своих отстали. Заплутали малость по окрестностям. А тут немец на мотоциклетках показался. За нами поле открытое, ни былинки, спрятаться негде, а спереди, из рощицы, гадина прет. Прямо на нас. Все, думаю, конец! И тут в голове как щелкнуло что-то. Толкаю Андрюху в бок. Говорю: «Давай просить Митю Тракторенко защитить нас!». Товарищ мой, конечно, не понял. «Какого такого Тракторенко? Нас вот-вот из пулеметов срежут». Думал, что спятил я от страха. Объяснять было некогда. И терять нечего. Все равно крышка. Говорю: «Стой спокойно, и глаза закрой, что бы ни случилось, не смотри!». Схватил его под локоть. Сам тоже зажмурился и про себя шепчу как молитву: «Митя Тракторенко, помоги, спаси от смерти!». Вокруг моторы шумят, немцы залаяли, а я продолжаю свое твердить. Сколько так стояли – не знаю. Только слышу: мотоциклетки вдали смолкают. И тишина наступила мертвая. Я глаза открыл. И дышать боюсь. Андрея толкнул. Тот тоже осматривается. Живы, значит.

Валентин Георгиевич попыхивал трубкой, сосредоточенно глядя в камин.

Я молчал.

---