Валентин понимал, что Сёма – его лотерейный билет, вход в новую жизнь. Все провожали Семёна с грустью, от новобранцев до старожилов. Скрашивал он нелёгкую жизнь солдатиков. Даже Ольга-медсестра повисла у него на шее и ревела белугой. Наверное, потому, что скоро и её Валечка вот так же соберёт свои пожитки и растворится в свободной жизни, подальше от её опеки. А ведь как она только не старалась его к себе приручить. И кормила сытно, и спирта отливала вдоволь, и утехам придавалась со всей страстью, на которую была способна её израненная душа.

Домой Валя вернулся другим.

Алевтина поняла: перечить сыну не с руки, всё равно уедет. Угрюмый стал, что-то всё решает, в голове крутит. Иногда задумается, кличет она его, кличет, а он не реагирует. То ли здесь, то ли нет. Если бы в Свердловск отправился, она бы и слова не сказала. А Ленинград далеко, на автобусе не доедешь. Горе, одним словом. Не знает, как с этим смириться. Какие слова найти, чтобы отговорить.

– А как же я, сынок?!

– Как-как, молча… На ноги встану, к себе перетащу, не сомневайся. И заживём мы с тобой… Всё для тебя сделаю!

Она знала: как сказал, так и сделает, и поутру с дальним родственником укатила в Свердловск на поиски гражданского, ничего не сказав Вале – против будет. Страну уже наводняли модные заграничные шмотки, а может, и не модные вовсе, и шились за углом, но народ брал, устал в отечественном ходить. Алевтина давно откладывала, думала, Вальке на свадьбу, а тут такое дело – сын в Питер едет, снарядить надо, да и проводы устроить достойные, народу-то много, всех звать придётся.

Валя с дружками гулял, портвейн дешёвый пили за встречу, домой пришёл – мать счастливая, а перед ней чудо-стопка вещей невиданных: и джинсы, и костюм спортивный, и футболки заморские…

– Мам, ты что??? – А у самого ком в горле, то ли от счастья, то ли от обиды за мать: всю жизнь вкалывала, себе во всём отказывала, давно на женщину перестала походить от бабской безысходности.

– Ничего, дай срок, у меня как королева ходить будешь! – лепетал Валя от смущения, расчувствовался больно.

«Дело делать надо, а не сопли распускать». Проглотил горький ком в горле, и такая в нём уверенность зародилась, что ни о чём думать больше не может, как только о скорейшем отъезде, точно промедление смерти подобно.

Попрощаться с Валентином многие пришли. Мать даже приревновала чуток. Это же такое личное, сына в дальнюю дорогу проводить. Хотелось с ним наедине остаться. Слова напутственные сказать, расцеловать, к груди прижать. К чему такие проводы – кто на гитаре бренчит, кто бутылку водки по кругу пускает. На мать времени не осталось. А нюни при всех распускать неудобно как-то. Вот и стояла она с глупой улыбкой, скрестив руки на груди, чтобы волнение скрыть. Когда обнял на прощание, не выдержала, уткнулась в него и завыла от боли сердечной. Один-единственный, счастье её ненаглядное.

Долго вслед автобусу махала. Уж не различить его вовсе, а она всё машет и машет и слёзы с лица утирает. Выхватила бутылку водки из рук дружка его близкого, сделала два больших глотка, выдохнула, утёрла рот тыльной стороной ладони и улыбнулась. Что это она за рёв устроила, коли её сын за счастьем едет. Радоваться надо. Всех, кто смог, к себе домой пригласила. Картошки с салом нажарила, банку огурцов солёных открыла, капусты квашеной в миску положила, маслом подсолнечным залила, колбасы докторской нарезала. Провожать – так весело, пусть и нет больше её Валечки за общим столом.

Семён встречал друга лично, приехал на какой-то развалюхе. Правда, Валька аж присвистнул от удовольствия: встретил, да ещё и на колёсах!

Узнать Семёна было сложно. Стиляга да и только. И манеры другие. В армии старался на всех походить, чтобы не отличаться особо. А тут чисто аристократ, и разговор другой, витиеватый, красивый. Обнял по-прежнему тепло и сердечно. По всему было видно – рад безмерно.

– Сём, а жить-то мне где? Ума не приложу… Может, угол какой снять? Мать денег подбросила, а там, может, и работу найду…

– Какой угол, Валёк! Ко мне жить поедешь, я уже и своим сказал. Только ты на них не обращай внимания, пережитки прошлого они у меня, но не вредные – тоже хлебнули по самое не могу по своей еврейской линии.

Валя знал, что Семён – еврей, но что это значит, до конца не понимал.

Все его знания сводились к тому, что если еврей, то обязательно хитрый, и все беды от них; правда, про Семёна такого не сказал бы, хитрый, конечно, зараза, так это, видно, от ума, а не от злого умысла.

Приняли его хорошо, похоже, Сёма какую-то жалостливую историю наплёл, уж больно внимательны были – и сына единственного любили, и всё, что с ним связано. «Вот тебе и евреи! – думал Валентин. – Завидуют им люди. А то, что Христа распяли, так он вроде тоже евреем был».

Всё устройство их дома и жизни удивляло Валю, начиная с накрытого на завтрак стола и до вечерних ужинов с бесконечными спорами о политике, искусстве и других житейских делах. Валька многого не понимал, но интерес имел огромный, особенно когда Генрих Давыдович рассказывал всякие исторические байки, в которых шарил не по-детски, профессор всё-таки! «Это ведь как генерал в армии, а может, и выше!»

Мама Семёна играла на скрипке в каком-то оркестре, Валька толком не знал, в каком, но видно, что не в простом, раз часто уезжала на гастроли за границу. Туда кого ни попадя не отправляют честь страны защищать. Вот он вряд ли когда там окажется.

Любовь Исааковна – маленькая, хрупкая дама с трогательными завитушками на голове, с небольшой горбинкой на носу, на котором восседали не по размеру очки в роговой оправе, и с постоянной полуулыбкой на лице – олицетворяла саму доброту. Она резко контрастировала с суровым на вид Генрихом Давыдовичем. Только это было напускное, и в доброте он ничуть не уступал супруге.

В доме всегда суетилась немолодая женщина Светлана Ивановна. Они называли её помощницей, а не прислугой, что вызывало у Валентина чувство уважения к этой почтенной паре. Светлана Ивановна своя, из простых, чем-то мать Алевтину напоминает. Но с манерами, видно, в профессорском доме научилась: и всегда гладко причёсана, и передничек белый накрахмаленный. Пахнет зефиром, иногда блинчиками, а то и клубничным вареньем.

Генрих Давыдович – человек обстоятельный, спорить бесполезно:

– Погуляйте немного и в институт со следующего года.

– Семёну что? Башка умная, а я-то куда? Смогу ли?! – сомневался Валька.

– Сможешь, – убедил Генрих Давыдович и улыбнулся. – Поможем, на подготовительные пойдёшь, я устрою. Ещё и Сёмкиной башке, как ты говоришь, фору дашь.

Нравился ему Валентин, и за сына спокойно было: прикроет, если что, времена сложные.

Валю решили в Финансово-экономический засунуть, а Семёна в Университет на юридический, сам пожелал.

– Я должен знать законы и знать, как их обходить, – смеялся дальновидный Сёма.

Сёма быстро освоился после армии, стал думу думать, деньги нужны. Страна трещала по швам, бурлила, как встревоженный вулкан, доживая по старым правилам. Дружки надёжные тему подкинули – «матрёшечный бизнес».

В СССР продукция народных промыслов: палехские шкатулки, гжельский фарфор, жостовские подносы, хохлома, павловопосадские платки – всё строго шло в валютные магазины «Берёзка», на прилавки попадала лишь маленькая часть. Вот эта маленькая часть и доставалась «матрёшечникам» через своих людей из торга, за долю малую – иностранцы всё скупали, спрос был огромный.

Учёба Валентину давалась нелегко, особенно в первый год. Чужим он себя чувствовал, трудно приживался, но упорно и с надеждой, а деньги «матрёшечные» радовали, и матери исправно посылал – скучал по ней невыносимо. Мать часто к нему во сне приходила. Сидит за столом, подперевши рукой щёку, и смотрит на него ласково. Лицо всё в мелких морщинках-бороздках, а глаза лучистые, молодые-молодые. На столе в миске пельмени, её руками слепленные, сверху большой кусок масла тает, из стороны в сторону перекатывается. То на речке жарким летом сидят на бережку. Он малец совсем, чуб белый выгоревший. Она, как обычно, в платочке цветастом назад повязанном, соломинку во рту держит и пожёвывает. Привычка у мамы такая, сколько себя помнил. Разные сны снились. Такие реальные, что просыпался среди ночи, не понимая, где он, в Ленинграде или у себя на Урале. На расстоянии родные места уже не казались такими скучными и безликими, одна природа чего стоит. Да и люди в целом хорошие, не подлые, работящие и весёлые. Вроде скромно живут, но спроси: «Как жизнь?» – ответят: «Всё хорошо, слава богу».

Алевтина гордилась и местным рассказывала, как сын её в люди выбился, учится в институте и работает, только не свидеться пока, может, к лету приедет.

А летом закрутило друзей: ленинградское лето особенное, ночи белые, девчонки в коротких юбках. На каждой скамеечке в парках влюблённые целуются. Компании собираются, пиво пьют и под гитару поют. Толпы молодёжи снуют по центру. Мосты под радостные возгласы разводятся. Дурман сирени с ума сводит.

– Валь, надо квартиру тебе снять. Будешь жить как свободный человек. И я, если что, остаться смогу, и тёлки… Сам понимаешь…

Валя мягче был, не мог девчонок так называть, хоть и непостоянный, до всех охочий после опыта с Ольгой-медсестрой, но к женскому полу с уважением, даже если на раз. Девушки думали: ну всё, влюбился, на крючке, а его и след простыл.

---