Охота на Волколака

Диана Маш

Пролог

Мишка Осипов, известный в воровском миру славного города Китежа как Лапоть, пнул носком рваного сапога жирную черную крысу.

А нечего в поздний час дорогу добрым людям перебегать.

Признаться, так себе повод. Добрым, Мишка может и был, однако столь глубоко в душе, что и не разглядеть за хитрыми очами. К тому же, это еще как посмотреть, кто у кого на пути встал.

Крыса взвизгнула, да убежала по своим крысиным делам. А Лапоть остался подпирать кирпичную стену доходного дома на Прошкина. Ладони под мышками грел, кутаясь в потертую шинельку, с чужого плеча.

Зябко. Метель того и гляди разгуляется.

Спрятаться бы где, переждать. Да только четыре «красненьких» [1] и одна «синенькая», [2] шибко грели Мишкин карман. Мысли заманчивые покоя не давали.

Куда податься честному вору, ныне сменившему стезю рыболова [3] на престижную – голубятника? [4]

В кабак на Стольской, в коем сегодня сам Игла с цыганами песни распевал? Приказать подать графинчик водки, блины с закусками. Угостить лихой люд. Авось заметит Игла, под крыло к себе возьмет. Всяко лучше, чем в ночлежке ютиться. Где либо клопы до смерти закусают, либо, не ровен час, пером в бок…

Али на Балагуниху свернуть? Нет. Там дружки из прошлой жизни, в кою Лапоть больше ни ногой.

Пальцы нащупали теплые бумажки. Сердце радостно помчалось вскачь. Столько рубликов дотоле в глаза не видывал. А нонче все свое.

Решено. На Стольскую, к Игле. Потратится изрядно, да и бог с ним. Глядишь, не убудет.

От Прошкина идти всего ничего. Кругом ни души. Оно и к лучшему. Занесенная снегом улица была узкой, как сточная канава. Фонари не горят. Их меняли, пытались чинить. Но Мишкина братия снова била почем зря. В темноте оно всяко проще чистить чужие карманы.

Откуда ни возьмись, дорогу заступила могучая фигура. Пришлось задрать голову, дабы увидеть, кто такой смелый.

– Гляди, куда прешь, малахольный!

– Лапоть? – голос не людской, а будто звериный.

Сверкнувшие зубы показались Мишке дюже острыми, длинными. Холодок нервный по позвоночнику прошел. Струхнул он не слабо. Сжал шило, что завсегда держал в кармане. Отошел на шаг.

– Ежели и так, тебе какая забота?

Незнакомец сверкнул жуткой улыбкой, более напоминавшей волчий оскал.

– Нашелся.

Тяжелые руки сжали Мишкины плечи. Тишину ночи нарушил глухой хруст.

Вскрикнув от боли, Лапоть сумел вырваться. Побежал, надеясь спрятаться в ближайшей подворотне. Но от судьбы, какой бы ты не был удачливый и верткий, разве ж удерешь?

***

[1] Десятирублевая купюра, прозванная так за красный цвет.

[2] Пятирублевая купюра, прозванная так за синий цвет.

[3] Рыболов – воровавший багаж с конных экипажей.

[4] Голубятник – вор, грабивший квартиры и пролезающий в них через дымоход.

Глава 1, Где искусство требует жертв

– Сонечка, миленькая, только взгляни на это совершенство! – всплеснула руками Инесса Ивановна, остановившись напротив картины, изображающей сидящего на рябине нахохлившегося снегиря.

Десятого за сегодня. Предыдущие девять тоже удостоились звания совершенства и пятиминутки восхищения. Хотя, по моим скромным впечатлениям, ничего-то выдающегося – ну, кроме непропорциональных клювов – в них не было.

– Особенная цветовая гамма, невероятные приемы…

Скукота.

Дернул же черт Глашу взять выходной, а нас с тетушкой, по дороге в новенькую кофейную, где ожидали чашечка утреннего кофе и шоколадный эклер, остановиться перед афишной тумбой с объявлениями?

Инесса Ивановна вдруг оказалась тонким ценителем искусства. В общем, дальше ее было не остановить.

Китежский музей живописи, в котором все выходные проводилась выставка картин деревенских художников-пейзажистов, радовал лишь своими небольшими размерами. В основном это мрачное, не отапливаемое, продуваемое со всех щелей одноэтажное здание, где этим ранним январским утром было не протолкнуться.

Людей – тьма. Мужчины, женщины, даже дети. Что явно указывало на скудность городских развлечений.

Пока тетушка охала и ахала над каждым медведем, елью и куропаткой, я старательно давила зевок и хмурила брови, строя из себя придирчивого критика.

Впрочем, одна картина все же привлекла мое внимание. «Столование купчихи Саблиной». С таким детальным изображением холодца, кулебяки, запеченного поросенка и заливного судака, что я едва слюной не подавилась.

Задержавшись у ней, я не заметила, как Инесса Ивановна умчалась вперед. Опомнилась, лишь услышав за спиной разговор на повышенных тонах, что часто служил предвестником бурной ссоры.

– Где картина, уважаемый? – рявкнул властный женский голос.

– Позвольте, их тут полон зал, – огрызнулся в ответ тонкий, мальчишеский.

– Ах, вы… Обманщик! Злодей! Мошенник! Обещались неизвестное полотно руки самого Василия Андреевича Тропинина выставить. Заради него такой путь проделала. Денег на вход не пожалела. Совести у вас нет!

Признаюсь, я тоже заинтересовалась. Припомнилось, что афиша зазывала взглянуть на неизвестную картину довольно известного даже в двадцать первом веке художника. Место которому в главном музее столицы. А уж никак не в закромах уездного Китежа.

Скандал, между тем, набирал обороты.

– Шли бы вы, госпожа хорошая, подобру. А то ж городового кликну.

– Да я… да вы… да вас!

Обернувшись, я ожидала увидеть почтенную матрону, с повелительным взглядом, необъятными формами, трясущимся вторым подбородком. И несмелого юношу, дающему ей отпор.

Юноша был. Нескладный, долговязый, в черном костюме. Со смешно прыгающими темными кудряшками и завитыми усиками. Румяный до блеска и благоухающий валящим с ног резким запахом одеколона.

Щеголь и модник – как они сами себя величали. Мой же покойный дед, Прохор Васильевич, называл таких желторотыми птенцами.

А вот матроны не оказалось. Вместо нее сжимала кулаки хрупкая гимназистка в белом платье. Сверлившая парня полным негодования и растерянности взглядом. Мол, делай что хочешь, с места не сойду.

– Извольте объясниться, любезный, – вмешалась я в чужой разговор, пытаясь, однако, загладить вину милой улыбкой. – Барышня задала вполне резонный вопрос. У вас даже рамка, подписанная именем художника, имеется. А вместо картины – пустое место.

Я ткнула пальцем в стену у правого плеча юноши, заставив его отскочить. Кадык задергался. Взгляд забегал. Пока не остановился на полу, у собственных ног. Парень печально вздохнул.

– Право, барышня, тут такое дело… Хозяин полотна Федор Иванович Задушевский, клятвенно обещался присутствовать на выставке вместе с ценным экспонатом. И, я полагаю, исполнил бы обещанное. Ежели б второго дня не отдал богу душу.

Неожиданно. Гимназистка ахнула, прижала ладони ко рту. Невпопад закивала и отошла. Оставив нас с молодым человеком наедине, любоваться на золоченую рамку от картины.

– Почему же вы не отменили выставку? Или не перепечатали афиши? Четыре дня – достаточный срок.

– До последнего уповали на милость безутешной вдовы. Полагали, госпожа Задушевская позволит нам использовать полотно. В сугубо благородных целях, разумеется. Однако, не до того ей, видимо. Впрочем, не удивительно, – юноша внезапно заозирался, шагнул ко мне и зашептал. – Слухи ходят, что продала она картину. А сама туману напускает, дабы газетчиков отвадить. Статеек гаденьких не допустить.

– Статеек?

– А как же? Мужа, мол, на тот свет свела, дабы богатствами всецело завладеть. А как же она свела, ежели он сам за жизнь не цеплялся? Мучился больным сердцем, а все одно – пил нещадно. Так-то вот, барышня, в жизни оно как.

– Откуда такие познания? – скопировала я подозрительный прищур одного своего знакомого пристава.

– Дык от сестрицы двоюродной. В доме господ Задушевских горничной служит.

Решив, похоже, что довольно трепать языком, юноша поспешил откланяться. И я бы даже ему позволила, чай разговор пустой вышел, но внезапно в поле зрения нарисовалась моя неугомонная родственница.

– Прошу простить, но у меня к вам будет небольшое дельце. Только ни о чем не спрашивайте, молю, – я схватила опешившего парня под локоток и понизила голос до заговорщицкого шепота. – Сейчас к нам подойдет моя тетушка. Скажите ей, что выставка закрывается и посетителям пора уходить. Поверьте, я в долгу не останусь. Щедро отблагодарю.

Что я поняла за полтора месяца жизни в Китеже – просто так здесь даже птицы по утрам не поют. А потому поспешно раскрыла свой плюшевый ридикюль, порылась в кармане, достала «убедительный довод» достоинством в целковый. И с усмешкой наблюдала, как он ловко исчезает в одном из карманов мужского костюма.

– Сами понимаете, любезный, дело тонкого обхождения.

Глаза молодого человека блеснули, как у сытой кошки.

– Барышня, ежели мне что поручили, да я завсегда…

Договорить он не успел, так как с нами поравнялась Инесса Ивановна, державшая под мышкой укутанную в белую тряпицу картину. Заметив наш с юношей тесный контакт, она удивленно приподняла выщипанные до ниточки брови. Пришлось срочно спасать положение.

– Тетушка, этот любезный господин только что сообщил мне, что выставка закрывается. Нам пора идти.

---