Бабушка суетилась на кухне, семеня из угла в угол. Было почти два часа пополудни, но есть мне не хотелось; у меня в те времена никогда не было аппетита, единственное, что я ощущала в кишках, –  это отвращение, как у больной собаки. Бабушка поставила на стол две миски и пододвинула ко мне кастрюлю. Излишне было спрашивать, что в ней, потому что мы в этом доме всегда едим одно и то же. Я привыкла к такой пище, ибо ем ее, сколько себя помню, но посторонним она кажется странной, поэтому расскажу поподробнее. Старуха ставит кастрюлю с водой на огонь и бросает туда что придется, что найдется в огороде и в близлежащих горах, а иногда сыплет горсть нута или фасоли, которую покупает у торговцев, приезжающих на грузовиках. Варево кипит часами, а потом она каждый день его немного разогревает, добавляя еще что-нибудь, подходящее по ее мнению. И пока мы едим, она подливает в горшок воду и кладет какие-то добавки, а когда суп скиснет, моет кастрюлю и начинает все сначала. Моя мать терпеть не могла это варево, но какая разница, если она, как я уже сказала, давно покинула дом. Мне вот оно тоже не нравится, однако я молчу, потому что у меня нет ни сил, ни желания готовить что-то другое.

Я привычно бросила несколько кусочков хлеба в суп и подождала, пока они достаточно размокнут. Бабушка достала бутылку вина и наполнила три стакана: один мне, второй себе, а третий –  для святой, пояснив, что та немного приуныла. Затем поставила стакан рядом с фигуркой Святой Джеммы ^[1], что стоит у нее на алтаре около кухонной раковины. Потом она села за стол рядом со мной и поинтересовалась, много ли было народу в автобусе. «Нет, только мы с мясником», –  ответила я. Она спросила, не наболтал ли мне чего-нибудь мясник своим слюнявым, заплетающимся и ядовитым языком? Нет, он ничего не говорил, потому что народ у нас в деревне трусливый, в лицо ничего такого не скажут, если их меньше четверых-пятерых против одного.

Бабушка встала и долила вина в стакан святой до краев. Перекрестилась и молвила: «Пускай сегодня ночью святая Хемита избавит несчастных от дурных снов». Но я-то знала, что этого не будет, ибо святая не сможет позаботиться обо всех несчастных нашей деревни. С этим мы должны разбираться сами. Я собрала грязную посуду и сложила в раковину. Бабушка пошла в столовую и улеглась на скамье читать молитвы: Деве Марии за умерших, еще одну святым, да еще одну Горной Деве, которая оберегает наше село с горных вершин.

Я вышла в палисадник и присела на скамейку у калитки. В этот час в деревне всегда безлюдно, но соседи все равно чураются нашего дома, если только им сильно не приспичит попросить чего-то у старухи. Когда им приходится идти в оливковую рощу или на гумно мимо нашего дома, они ускоряют шаг, будто вдруг вспомнив, что оставили газовый кран открытым. Впрочем, некоторые улучают момент, чтобы плюнуть в калитку. Капли слюны высыхают на солнце, оставляя белые пятна. Однажды ночью кто-то облил наш виноград отбеливателем для белья. Листья сразу же опали, но ветки все еще цепляются за фасад. Бабушка отказалась выкорчевать лозу. «Пускай все видят», –  сказала она. На одну из веток повесила открытку с ликом святой Агеды ^[2] с золотым нимбом и золотым же подносом, на котором святая держит свои груди, отсеченные мучителями. Прилетела сорока, сорвала картинку и утащила. Мы повесили для птицы разные блестящие вещицы, но она больше не прилетала, ее интересовала только святая. Ну я-то ее прекрасно понимаю.

Я услышала, что меня зовут, и вернулась в дом. Атмосфера там сгустилась, будто помещения затаили дыхание. Войдя в столовую, я увидела, что старуха спит на скамье с открытым ртом и четками в руке. Я вновь услышала голос, на этот раз наверху. Взбежав по лестнице, я успела увидеть лишь закрывающуюся дверцу шкафа. Конечно, мне не хотелось попасть в какую-нибудь ловушку, поэтому я забаррикадировала дверцу стулом. Собралась уже было выйти из комнаты, но не успела дойти до коридора, как раздались удары откуда-то изнутри. Сначала слабые, потом все сильнее и сильнее. Затем послышался треск, кто-то скребся изнутри, от каждого удара летели щепки. И вдруг –  пронзительный детский вопль, который я сразу же узнала, ибо слышала его сотни раз. Я снова подошла к шкафу, и в этот момент стул опрокинулся на пол и шкаф распахнулся. Я ощутила, как весь дом сжался вокруг нас в ожидании продолжения.

– Лучше держать его запертым, –  произнесла бабушка за моей спиной. Ее голос заставил меня вздрогнуть, я не заметила, как она поднялась по лестнице на второй этаж и вошла в комнату. Голоса в шкафу всегда действуют на меня так: вызывают оцепенение, не дают думать ни о чем другом, словно немеешь или глохнешь от страха, или и то, и то разом. Бабка подошла к шкафу, достала ключ, который всегда носит с собой, и заперла дверцу, отодвинув стул, который поставила я. И тогда я почувствовала, как нас постепенно стискивают стены и придавливает крыша, словно дом кинулся к нам –  то ли защитить нас хотел, то ли задушить, а может, и то и другое, потому что в этих четырех стенах между тем и другим нет особой разницы.

Внезапно послышался шум мотора: по грунтовой дороге к нашей калитке подъехал автомобиль. Подойдя к окну, я отдернула занавеску. На несколько мгновений меня ослепила вспышка: солнечный зайчик мелькнул от объектива фотокамеры, нацеленной на наш дом. Вероятно, кто-то сообщил о моем возвращении. Когда произошел тот случай, к нам в деревню хлынуло множество репортеров, они беседовали с соседями, а те пустились вешать им лапшу на уши в надежде попасть на экраны телевизоров. Ясное дело, по телевизору их показали, причем чем больше они болтали и выдумывали, тем чаще там появлялись. На утренних программах журналисты брали у них интервью в прямом эфире, и соседи говорили, что я и в школу-то почти не ходила, ни с кем не общаюсь и никогда не встречалась с парнями, но что будто бы поглядываю на девчонок. Мол, «не мое это дело, но она смотрит на мою внучку вроде как похотливо», «ах, я не знаю точно, однако с мужчиной ее тут ни разу не видели», –  бубнили эти ханжи, и ненависть застревала у них в зубах вместе с остатками пищи. Лгуны и глупцы –  вот кто живет у нас в деревне, как я вам уже говорила. Каждому из них не терпится донести на тебя начальству, гражданской гвардии и писакам. Причем неважно о чем, лишь бы только их покровительственно потрепали по плечу.

Сплетничали они и о моей бабушке. Шептались, что она разговаривает сама с собой, спит в сундуке, а моется нагишом под виноградной лозой. Интервью постепенно обрастали подробностями, поскольку обыватели не скупились на слова. Все стремились покрасоваться на телеэкране, и чем больше выдумывали, тем чаще им это удавалось. Жажда славы обуяла их, трепетала у них в глотках и запуталась в языках, и потому из уст их выходила одна лишь желчь, и неважно, копилась ли она годами или явилась только теперь, ведь последствия одинаковы. Люди утверждают, что видели, как старуха копается на кладбище в поисках костей и беседует с мертвецами, когда остается дома одна. Люди болтали и болтали, а их сплетни и ложь всерьез обсуждались по телевизору и распространялись в социальных сетях, поэтому все считали, что знают о нас абсолютно все. У большинства телезрителей это вызвало отвращение к нам. Ну и ненависть тоже, сильную ненависть, которая прилипала к нёбу и стекала по уголкам губ, когда они обсуждали нас перед телекамерами. Кое-кто, правда, нас жалел, полагая, что мы просто больны и что нужно вызвать сотрудников социальных служб, чтобы те позаботились о бабке и, возможно, обо мне, поскольку я казалась им немного не в себе, умственно отсталой или, во всяком случае, не совсем нормальной. А мне по барабану, считают ли меня сумасшедшей идиоткой или нет, лишь бы только не жалели, вот этого не надо, вот этого ни за что не надо, я ведь не для того сделала то, что сделала, чтоб теперь каждая сволочь меня жалела.

Бабушка оттеснила меня от окна, понимая, что мне тошно снова видеть журналюг. Я пыталась выбросить их из головы, чтобы не действовали мне на нервы, хотя и знала, что они засели и закукарекали в моем мозгу и там и останутся, даже когда я не буду о них думать. А потом вновь всплывут ночью, пока я лежу в кровати, которая раньше принадлежала моей матери, а до того –  бабушке, а до того –  не знаю кому. «Я слышала плач ребенка», –  сказала я бабушке, чтобы сменить тему и немного поболтать: за недели, проведенные в следственном изоляторе, я почти ни с кем не разговаривала. «С тех пор, как ты вернулась, дом волнуется», –  ответила она, дав понять, что тема исчерпана, потому что болтать она никогда не любила, вступала в разговор, только если надо было что-то сказать. Но я настаивала, и она сказала, прежде чем выйти из комнаты: «Тебе же известны два способа успокоить ребенка –  молиться святым или дать ему то, что он требует».

Она медленно спустилась по лестнице, и я снова осталась наедине со шкафом. Видно было, что он встревожен и голоден. Я почувствовала его голод, как у собаки на дворе, как у лошади на привязи. Когда я проходила мимо шкафа вслед за бабушкой, этот бесстыдник снова заскрипел, требуя открыть дверцу, но я-то знаю эти его фокусы.

На кухне старушка разожгла огонь, чтобы попросить пламя о чем-то. Она поддерживала его, подкладывая сухую траву, сосновые веточки и ненужные бумажки –  все маленькими кусочками, чтобы огонь вдруг не начал свирепствовать. Бабушка глядела на него и что-то нашептывала, цедя молитвы сквозь зубы, слов я не разбирала, но знала, что молится она святой Варваре, обезглавленной отцом на вершине горы, святой Цецилии, брошенной в раскаленную баню, и святой Марии Горетти, убитой при попытке изнасилования, –  всем святым-женщинам, погибшим от рук разъяренных мужчин.