Серьезные ученые не сомневаются, что Улисс побывал прежде всего на скалистых берегах Крыма, что в его каменных пещерах, уцелевших доселе, жили собратья Полифема – циклопы, пастыри овец, поедавшие живых людей, что на его берегу стоял город лестригонских людоедов, что судно Улисса входило в «узкоустую» бухту нынешней Балаклавы.

Всё благоприятствовало истории и цивилизации на этих теплых берегах. Непочатая чаща лесов для кораблей; несокрушимый камень для домов везде под рукою; тучные долины, защищенные от ветров, открытые солнцу; обилие горных вод; сзади недоступные хребты гор, образующие естественную крепость против набега кочевников; спереди – всюду открытое море, за которым Колхида и Троя, Гераклея и Милет, афинский Пирей и финикийские пристани…

Гераклейцы (жители той самой теперешней Пендераклии, перед которою наши герои-моряки захватили вооруженную Мерсину) основывают еще за несколько сот лет до Рождества Христова знаменитый впоследствии Херсонес близ Севастополя, ставший сильною и самостоятельною республикою.

Почти в то же самое время милетцы в честь своего бога Пана, олицетворявшего сытое обилие земли, воздвигли почти на месте нынешней Керчи город Пантикапею.

Пантикапея сделалась потом таким же средоточием Восточного Крыма, каким Херсонес был для Западного. Вокруг нее собирается Босфорское царство, поглощающее древнюю Феодосию, воздвигающее против диких туземцев степи длинную стену по всей границе своей от берегов Сиваша до берегов Черного моря. Точно также и херсонесцы отделили стеною свое царство от Черной речки до моря значительно позже, и византийский император Юстиниан оградил стенами и башнями от номадов трудолюбивых поселенцев всего горного Крыма, признавших его власть…

Очень долго в Крыму действовали только прибрежные местности, цивилизованные колонии эллинов, которые затем перешли в римское и византийское владение, а в средних веках перешли к генуэзцам и венецианцам с их Каффою, Сугдайею и пр. Только в конце крымской истории степное татарское царство, а потом материковое русское с его обычаями централизации и единства заслоняют собою деятельную историю множества маленьких, друг от друга независимых, портовых городков…

Степной Крым и горный, в сущности, две отдельные, несовместные друг с другом страны, только прихотью природы связанные в один нераздельный полуостров. Крымская степь безотрадная, глазом необъятная гладь, летом высыхающая и трескающаяся, как битые черепки глиняной посуды, бурая от глины, седая от солончаков, покрытая бурыми пыльными бурьянами, колючим «кураем», татарками, ворсильною шишкою, петровым батогом, вся седеющая жидким бородатым ковылем… Осенью и зимою – невылазная сплошная грязь, распускающаяся в глубину нескольких аршин, в которой безнадежно вязнет и тонет самая привычная и выносливая скотина… Только весною эта степь бывает прекрасна в девственно зеленом пуху своих молодых трав, испещренная яркими южными цветами, оттененная стадами белых овец и серых журавлей, вся переполненная весенними звуками… Тогда даже и самый простор ее кажется красотою и счастием; тогда никуда бы, кажется, не вышел из нее, никогда бы не расстался с нею. Но коротка эта молодость крымской степи.

В обычное же время всё гонит отсюда человека цивилизованной мысли и цивилизованного обычая. Только желтому, как пергамент, косоглазому, скуластому нагайцу, с его терпеливостью и выносливостью степного зверя, с его вкусами кочующего волка, кажется возможным и даже отрадным жариться шесть месяцев на голом припеке солнца, да слушать завыванье степных осенних бурь, которые врываются сюда из дальних азиатских пустынь… Он лежит себе, словно зверь в берлоге, в своей низенькой сакле, затерянной в бурьянах, землею покрытой, из земли сделанной, землею вымощенной, к земле прилегшей. Ему даже печки не нужно. Он бесхитростно печет свою лепешку прямо в золе открытого очага; дует целыми кубанами кобылий кумыс, да гложет, когда случится, лошадиную кость… Табуны его пасутся по степным балкам, и он только изредка заглядывает к ним.

Эти истые татарские деревушки прячутся тоже по балкам, чуть приметные даже вблизи своими земляными трубами, а издали их никто не увидит… Ни деревца, ни веселого светлого домика с яркою крышею, приветливо смотрящего на свет божий. Это скорее гнездо земляных нор вроде тех, которые устраивают себе сурки, овражки, хомяки, чем действительные сельбища человека. Разве изредка торчит над этими вкопавшимися в землю берлогами старая серая башенка минарета, теряющаяся на фоне серого поля.

Татарину, исконному кочевнику, не страшна ни эта безводица, ни эта пустынность. Не привыкать стать ему к ним после тех выжженных степей Азии, из которых он вышел когда-то, где воспитались долгими веками его вкусы пастуха и разбойника… Татарин умеет разыскать воду там, где никто не подозревает ее, и умеет обойтись таким малым, каким никто кроме него, не обойдется. Живут теперь и, кроме татарина, люди в степи. Стоят теперь в ней кое-где и помещичьи овечьи экономии, колонии болгар и немцев. Но не уживаются ни те, ни другие с тяжкими условиями этого полудикого быта. Чабан, который всю жизнь ходит за отарами овец, чувствует и мыслит немного более овцы, которую он гонит. Он также дома в этой степи, как и стаи птиц, кочующие в ней весною и осенью. Но человеку иных привычек не под силу это зоологическое существование…

К окраинам своим степь разнообразится только цепями соленых озер. Озера эти – памятники тех отдаленных веков, когда гладь крымской степи была еще ровным дном соляного моря… Ничто не идет так к безотрадной обнаженности степи, как эти безотрадно обнаженные бассейны вод, в которых вместо воды неподвижный тяжелый рассол, берега которых покрыты не зелеными рощами и не яркими дачами, а унылыми сплошными скирдами черного, как грязь, бузуна. Дальше море, ближайшее к степи, и то словно несет на себе отпечаток ее неприютности и безжизненности.

«Гнилое море», или «Сиваш», как называют его жители Крыма, омывает своими мертвенными водами почти весь северный и западный берег полуострова. В этих водах, насыщенных йодистыми солями, не может жить ни один животный организм; но это море мертво не по одному отсутствию в нем всякой жизни; оно мертво и для торгового движенья, потому что Арабатская коса отрезывает его от сообщения с Азовским морем торговыми портами, и оставляет его лежать заключенным и бесплодным… Сильный запах йода проникает атмосферу берегов этого странного моря и растущие в нем водоросли, и дано ему совершенно ошибочное название «Гнилого моря». В сущности же, ничто не может гнить, потому что здесь ничто не может жить; напротив, на берегах этого поистине «негниющего моря» почти никогда не бывает заразы, даже во время сильнейших эпидемий, потому что неоткуда взяться миазмам в этом аптекарском воздухе.

Большую оригинальность степного Крыма представляет Арабатская стрелка. На 104 версты в длину тянется узкая, иногда не более четверти версты, иногда версты три шириною, эта природная каменная плотина, этот удивительно смелый и удивительно прочный брекватер, вот уже несколько столетий отделяющий бурные воды Азовского моря от тихих заводей Сиваша…

Едешь по этой на вид столь утлой стрелке, сопровождаемый справа грохотом штурмующих волн, и всё ждешь, что вот-вот она порвется надвое под неистовым напором моря. Среди необозримой шири воды направо и налево она кажется впереди только протянутой ниточкою. А на ней безопасно стоят почтовые станции, хутора и деревеньки. Она – не из земли, даже не из камня; она вся сплошь из мелких раковин моллюсков, которые скипелись под давлением воды и времени в одну непроницаемую толщу на несколько саженей в глубину, на сотню верст в длину…

Весною и это пустынное шоссе через морские глубины полно жизни. Темно-синюю поверхность Сиваша покрывают тогда тысячи водяных птиц: пеликанов, уток, чаек и всякой всячины. Они пользуются спокойствием и уединением его, чтобы истребить всю ту рыбу, которую захватили они в Азовском море, и безопасно отдохнуть…

Ни истории, ни этнографии, ни экономической жизни нет в голой степи Крыма. Она еще всецело проникнута первобытным характером тех времен, когда служила полем диких сшибок одних варваров с другими и временно стоянкою кочевника-победителя… То же безлюдье, то же безводье, то же бездорожье, то же грубое овечье и табунье хозяйство номадов…

Селения, тысячами выжженные Минихом и Ласси, словно не возобновлялись после них, а старых колодцев больше засыпалось и пересохло с тех пор, чем выкопано новых.

Артезианский колодец безмерной глубины и безмерной стоимости, над которым бесплодно хлопотало столько лет множество ученых комиссий, стоит праздно в самой центральной котловине степи, оказавшись не в силах напоить эту от века безводную почву… Он служит живым доказательством бессилия цивилизации против укоренившегося степного варварства, которое заставило гордую европейскую затею спустить перед собою флаг… Правда, железная дорога забралась из России через Сиваш по Чонгарскому мосту и перебежала бесприютную степь; но она не внесла в нее жизни и движения; она, не оглядываясь на нее, не задевая ничем ее сонного покоя, пронеслась прямо в счастливые предгорья, к цветущим берегам моря, где приютились многолюдство и обилие…

Сама же степь отвечает на давление цивилизации, всюду охватывающей ее кругом, только бегством от нее старых кочевников, выселениями туземцев степи – татар и ногайцев – в родную им Азию…