Все мои ничтожные печали

Мириам Тэйвз

Miriam Toews

All My Puny Sorrows

© by Miriam Toews, 2014

© Покидаева Т., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Посвящается Эрику

1

Наш дом увезли в кузове самосвала. Это произошло летом 1979 года. Мы все вчетвером – мама, папа, моя старшая сестра Эльфрида и я – стояли посреди дороги и смотрели, как он исчезает из виду. Наш бывший дом, одноэтажное бунгало из кирпича, дерева и штукатурки, медленно ехал прочь, мимо A&W^[1] и кегельбана, в сторону двенадцатого скоростного шоссе. Я его вижу, твердила сестра, пока это и вправду было так. Я его вижу. Я его вижу. Я его ви… Все, больше не вижу, сказала она.

Этот дом папа построил своими руками, когда они с мамой только поженились. Тогда им обоим еще не исполнилось и двадцати и у них были большие мечты и надежды. Мама рассказывала нам с Эльфридой, что они с отцом были такими юными, что буквально кипели энергией, и жаркими летними вечерами, когда папа возвращался из школы, где работал учителем, а мама заканчивала все домашние дела, они выходили к себе во двор и со смехом носились туда-сюда под струями садовых разбрызгивателей, не обращая внимания на ошеломленные взгляды и поджатые губы соседей, полагавших, что юным супругам-меннонитам негоже скакать полуголыми на виду у всего города. Годы спустя сестра скажет, что для наших родителей это были мгновения «Сладкой жизни» с садовым разбрызгивателем вместо фонтана Треви.

Я спросила у папы: Куда его повезли? Мы стояли посреди улицы, прямо на проезжей части. У нас больше не было дома. Папа приложил руку козырьком ко лбу, защищая глаза от слепящего солнца. Он ответил: Не знаю. Он не хотел знать. Мы с Эльфридой и мамой уселись в машину и стали ждать папу. Он еще долго стоял, глядя в пустоту, на том месте, где раньше был дом. Стоял целую вечность, как мне показалось. Эльфрида ворчала, что нагревшееся сиденье обжигает ей ноги. Наконец мама не выдержала и легонько нажала на клаксон, чтобы не напугать папу, но заставить его обернуться и вспомнить о нас.

Лето выдалось жарким. У нас оставалось еще несколько дней, прежде чем можно будет въезжать в новый дом, который был точно таким же, как старый, за тем исключением, что папа его не построил своими руками, с любовью и неустанным вниманием к каждой детали вроде крытой веранды, где можно сидеть, наблюдая за грозами, и не бояться промокнуть, и поэтому родители решили свозить нас с Эльфридой в кемпинг в заповеднике Бэдлендс в Южной Дакоте.

Казалось, мы только и делали, что обустраивались на месте и тут же с него срывались. Сестра ворчала, что это не настоящая жизнь, а какой-то дурдом, где психи бродят как неприкаянные с единственной целью: выжить и сохранить энергию. Да, дурдом как он есть. Или лагерь для беженцев, или зал ожидания, или санаторий для выздоравливающих невротиков – что угодно, но только не жизнь. Она не любила ходить в походы. Мама заметила, что такой опыт способствует расширению нашего восприятия мира. Париж тоже способствует, ответила Эльфи. Или ЛСД. На что мама сказала: Да ладно. Зато мы все вместе. Давайте жарить сосиски.

Из пропановой плитки вытекло масло. Пламя взвилось на высоту в четыре фута и опалило деревянный стол для пикника. Пока все это происходило, Эльфрида плясала вокруг горящего стола и пела «Солнечные дни» Терри Джекса, песню о человеке, который всю жизнь прожил белой вороной, а теперь умирал и прощался со всем и вся, а наш папа выругался впервые за всю историю («Что за черт?!») и шагнул еще ближе к огню с явным намерением что-то сделать, но что? Что было делать? Мама буквально тряслась от смеха, не в силах вымолвить ни слова. Я крикнула, чтобы они отошли от огня, но никто не сдвинулся с места, словно шла съемка сцены для фильма, и пожар был бутафорским, и если бы кто-то пошевелился, то дубль был бы испорчен. Я схватила полупустое ведерко с мороженым, сбегала к водопроводной колонке на другой стороне лужайки, набрала воды, прибежала обратно и выплеснула всю воду на пламя, но оно поднялось еще выше, впитав в себя ароматы ванили, клубники и шоколада, прямо к ветвям нависавшего над столом тополя. Одна ветка вспыхнула, но ненадолго, потому что на небе внезапно сгустились тучи, хлынул дождь с градом, и мы наконец-то спаслись. Хотя бы от огня.

В тот же вечер, когда буря прошла, а испорченная печка отправилась в мусорный бак с защитой от пум, папа с Эльфи решили пойти на лекцию о черноногих хорьках, прежде считавшихся вымершими. Лекция проходила в открытом каменном амфитеатре на территории кемпинга, и они объявили, что, наверное, останутся и на вторую лекцию – по астрофизике. О природе темной материи. Что это такое? – спросила я у сестры, и она ответила, что не знает, но, кажется, это какое-то вещество, которое составляет большую часть Вселенной. Эта материя невидима, сказала Эльфи, но мы ощущаем ее воздействие. Вроде бы ощущаем. Она злая? – спросила я. Сестра рассмеялась. Я хорошо помню, как она смеялась, стоя в своих джинсовых шортах и полосатом коротком топике на фоне темных, изъеденных временем скал. Она запрокинула голову к небу, так что ее длинная шея напряглась под белым кожаным чокером с синей бусиной в центре, ее смех был как очередь предупредительных выстрелов в воздух, как вызов миру: приди и возьми меня, если посмеешь. Они с папой пошли к амфитеатру, и мама крикнула им вдогонку: Изображайте звуки поцелуев, чтобы отпугнуть гремучих змей! – и, пока они слушали умные лекции о невидимых силах и вымирающих животных, мы с мамой сидели возле палатки и играли в «Который час, мистер Вольф?» в лучах закатного солнца.

По дороге домой из кемпинга мы почти не разговаривали друг с другом. Сначала мы два с половиной дня ехали, что называется, в никуда – в направлении прочь от Ист-Виллиджа, – пока наконец наш отец не сказал: Ладно. Наверное, уже пора возвращаться домой. Как будто он долго раздумывал, пытаясь прийти к какому-то решению, а потом просто сдался. Мы сидели в машине, торжественно глядя на темные зубчатые очертания большого Канадского щита^[2]. Сурово, – прошептал папа почти неслышно, и, когда мама спросила, что это значит, молча указал на скалы. Мама кивнула, но как-то неубедительно, как будто надеялась, что он имел в виду что-то другое, что-то, с чем они запросто справятся вместе, вдвоем. О чем ты думаешь? – шепотом спросила я у Эльфи. Все окна в машине были открыты, ветер растрепал нам волосы, у нее – черные, у меня – золотисто-пшеничные. Мы с ней сидели на заднем сиденье, привалившись спинами к дверцам и вытянув ноги вперед. Лицом друг к другу. Эльфи читала «Трудную любовь» Итало Кальвино. Если бы ты сейчас не читала, то о чем бы ты думала? – снова спросила я. О революции, – сказала она. Я спросила, о какой революции, и она сказала, что когда-нибудь я все пойму, а сейчас об этом нельзя говорить. Это какая-то секретная революция? – спросила я. Эльфи сказала, повысив голос, так чтобы ее слышали все: Давайте не возвращаться. Ей никто не ответил. Ветер по-прежнему дул. Ничего не изменилось.

Папа хотел посмотреть древние охряные рисунки аборигенов на скальных уступах у озера Верхнего. Эти рисунки таинственным образом сохранились почти в первозданном виде, неподвластные солнцу, воде и времени. Мы выбрались из машины и спустились к озеру по узенькой каменистой тропинке. Там везде были таблички: «Опасная зона!» И предупреждения шрифтом поменьше, что неосторожных туристов неоднократно смывало волнами со скал и что мы сами несем ответственность за свою безопасность. С каждой новой табличкой тревожные складки на папином лбу становились все глубже, и наконец мама не выдержала и сказала: Джейк, расслабься. А то доведешь себя до инфаркта.

Уже внизу стало понятно, что для того, чтобы увидеть наскальные «пиктограммы», нужно пройти по скользкому от влаги гранитному выступу, нависающему над вспененной водой, ухватиться за толстый канат, закрепленный на вбитых в скалу металлических скобах, и наклониться над озером чуть ли не горизонтально, почти касаясь волосами воды. Папа сказал: Ну, стало быть, не судьба. Он прочел надпись на табличке в конце тропы, надеясь, что ее содержимого будет достаточно. Тут написано, что геолог, обнаруживший эти рисунки, назвал их «забытыми снами». Он обернулся к маме: Слышишь, Лотти? Забытые сны. Он достал из кармана крошечный блокнот и записал эту подробность. Однако Эльфи заворожила идея повиснуть над бурной водой на веревке, и никто даже не понял, как она оказалась на самом краю гранитного выступа. Родители кричали ей вслед, чтобы она немедленно возвращалась, и была осторожнее, и не делала глупостей, и слушалась старших, и хоть иногда думала головой, а я застыла на месте, в ужасе глядя на то, что, как мне представлялось, станет концом для моей бесстрашной сестры. Свесившись на веревке, она рассмотрела недоступные нам рисунки, а потом рассказала, что видела: в основном это были какие-то странные угловатые существа и другая загадочная символика некогда гордого и процветавшего племени.