– Не знаю. Сначала я думал, что я однолюб. В молодости очень хотел жениться. Даже девушку встретил. Цыпочка, каких мало. Как увидел Танечку, так вопрос встал во мне во весь свой человеческий рост. А захочет ли вона? Я к ней и так, и эдак. Ну не губите моего сердца! Дайте из уст ваших напиться родниковой воды. Как увижу ее в груди прямо цунами! Будьте моей женой! Жить без вас никак не можно!

– Не можно, это сильно, – усмехнулся Палыч.

– Вот и я говорю: не можно. Как завижу ее, кровь в горилку сворачивалась. А все потому, что молодость. Я был молод, и вера была в любовь с первого взгляда. Эх, с такой бы роман заве́сть, но красота такая, что можна только драма, не иначе. Об этом я понятия еще не имел. Мы даже ходили с ней в кино – эскимо, георгины, – снял Богдан свистящий чайник с плиты и залил в свою кружку. – Она смерть как любила мелодрамы. Я тоже за ней, так и полюбил… в сумерках синематографа куда без поцелуев. Обнимались и целовались, пока свет дадут.

Хохол уставился в одну точку, как в экран, и замолчал, будто сейчас должен был начаться тот самый фильм.

– А у тебя как на личном фронте? Есть парень? – спросила меня неожиданно Анна Андреевна.

От ее неожиданности ложка упала из моих рук.

– Что вы про это допытываетесь? Видите же, ей конфузно. Она же барышня. Разве вы не знаете, как невинной девице стыдно за ваши такие вопросы, да еще в девять утра?

– Ну и что, что барышня? А стыд – это тоже поправимо.

– Вы такая красивая, а не имеете никакого понятия до женской скромности.

Глафира не знала, как ответить на этот комплимент. Богдан, по простоте своей и щедрости душевной, мог запихнуть в одну фразу и комплимент, и критику. Глафира только улыбнулась в ответ.

– Мы полюбились друг другу, пока не узнал я ее родителев, – продолжил свою историю Богдан. – Она поначалу не хотела. Так без этого ж никак нельзя обойтись. Все равно ж родниться придется. Те оказались редкими скупердяями, каких свет не видал. Я им: слухайте сюда. Мы любимся с вашей дочкой. Они мне сразу оценку дали, как будто я не на пороге, а на витрине в супермаркете стою. Но что я мог ей, барышне, предложить, чем я мог рекомендовать себя? Любовь любовью, а рупь за рупь. Женщина в ней жила в каждом движении, она даже вздыхала благородно, такая не будет водиться лишь бы с кем. Приспичило мне, но что я мог ей противопоставить. За мной ничего, одна неопределенность сплошная. Услыхал, что в Москве можно было быстро разбогатеть. Поехал, поработал там на рынке, на стройке, на подхвате… Не вышло с Москвой – разные мы оказались, не сдюжили. Как на зло, еще этот кризис. Обкатала меня судьба, в конце концов выбросила на обочину. Не прошел, короче, обкатку.

– Прямо-таки на обочину? – оскорбился Палыч.

– А что, не обочина разве? Окраина, провинция, край, ты как хошь назови, все одно – болото. Поначалу даже письма цыпочке своей писал, пока она замуж не вышла.

– Вот те на… – вздохнула Глафира Павловна.

– Вышла и вышла, адью и на том мерси, что не придавили меня своими чувствами.

– А как же любовь?

– Не говорите мне про любовь, это – катастрофа!

Все рассуждения Богдана сводились к тому, имеет он в этом понятие или нет.

Но даже не имея его вовсе, он все равно привносил в эту драматургию дома свою комедию.

– Не горюйте, душечка. Хотите, я вам кофейку сварю? – глотнул громко из своей кружки чаю Богдан. – Хороший, ни в одном кафе такого не сыщите. Ишь, побледнела. Да не пугайтесь вы так. Э… вижу, без мужчины тут не обошлось. Все драмы от них, то есть от нас. Любим мы, наговорим с три короба, наобещаем, а там для девушки одни страдания.

– Ах, какая жаба! Позвонил и все настроение барышне испортил. Милочка, на тебе лица нет, иди-ка ты, возьми зубную пасту и отмой все его поцелуи. Какие твои годы, ты потом сбоку себе такое крем-брюле заведешь, что все подруги обзавидуются.

– Спасибо, – не смогла я не улыбнуться Богдану. – Только подруг у меня нет.

– Заведутся. Куда они денутся. Будь я помоложе, я бы с тобой такой карамболь закрутил. Вы же краля, каких мало. Не забывайте об этом никогда. Помни, красота – твое главное оружие.

Мужество

– Я же вижу, что любит. Но почему тогда он избегает меня?

– Ты слишком женственна.

– Разве это плохо?

– Нет, не плохо. Но у него нет столько мужества.

– Не думаю, у него как раз мужества хоть отбавляй, – накинула я на себя пальто и встала к зеркалу, чтобы довести образ до идеального и соответствовать отражению.

– Ты опять к нему? – вдруг испортилось настроение матери. Мать всегда начинала мягко, как настоящий психолог, но потом срывалась и становилась сама собой – матерью, для которой счастье дочери было виднее.

– Ты извини меня, он, конечно, красивый, но он же калека, зачем он тебе?

– Какая же ты бесчувственная.

– Зато ты одно сплошное чувство. Как ты собираешься с ним жить?

– Я еще никуда не собираюсь. Просто люблю я его, мама, как ты не можешь понять.

– Могу, очень даже могу.

– Не будь дурой. Он же вечно будет в своей коляске сидеть, а ты молодая, красивая…

– Не буду, и он не будет.

– Да как не будет.

– Не знаю, не будет. Ладно, пошла я, – поцеловала я на прощание маму.

– Зонт возьми, вдруг дождь.

– Сегодня не обещали, – повиновалась я словам матери, которая протянула мне зонт.

– Осенью без зонта нельзя.

Я катался на коляске, как и все мои ровесники; я не замечал, что что-то со мной так. Но в один прекрасный день заметил, что все, оказывается, давно пошли, а я до сих пор в коляске. Я спросил отца. Он, потупив взгляд, сказал, что мое время еще не пришло. Я долго думал, почему я не могу пойти к нему навстречу. И спросил об этом маму. Она успокоила меня, что все хорошо. Помню потом поход к врачу: мы частенько ходили в клинику на всякие процедуры, но этот прием мне запомнился особенно, когда тот спросил, есть ли у меня друзья?

– Нет, – ответил я ему.

Он грустно улыбнулся:

– Без друга тебе будет трудно.

– Где мне его взять?

– Ну если друга нет, то надо его придумать.

Прогресса особого не было, врач посоветовал нам плавание. Это единственный вид спорта, где мышцы ног могут включиться. Плавание оказалось для меня тем самым другом, с которым мы стали не разлей вода.

Папа с мамой привели меня в бассейн. За мое воспитание взялся молодой тренер Фаниль. Родители водили меня сначала три раза в неделю. Что-то в этом было – в воде. Я быстро начал плавать за счет того, что руки мои были сильными, а ноги просто повиновались телу и висели сзади балластом. Но плавать у меня получалось все же быстрее, чем ходить, и гораздо гармоничнее. Это была песня, по сравнению с той заикающейся мучительной речью.

Родители были настырны, н еще одержимее оказался тренер. Скоро я стал плавать за сборную страны в Параолимпийских соревнованиях и разговаривать не хуже дикторов телевидения. Все эти успехи я переживал вместе с матерью, потому что отец, вскоре после начала моих занятий в бассейне, уехал. Ни много, ни мало – в Антарктиду на полтора года. Так и мотался потом: полтора года здесь, полтора – там. Без отца было, конечно, как без опоры – все равно, что ходить без палки, но я понимал, что работа есть работа. Мне только не нравилась его борода, которую носил каждый уважающий себя полярник, а отец себя уважал, это было понятно из его писем. Сейчас я понимаю, что он бежал от действительности. Я его разочаровал как сын, а сестра как дочь, так как вышла замуж заграницу, за какого-то итальянца, который был ровесником отцу, хотя отца расстроил больше не возраст жениха, а сама измена Родине. Именно так он воспринял этот шаг. Возможно, потому что Родина была той единственной, кого он беззаветно любил. Может, и мама разочаровала его как жена… Может, но вряд ли. Все же она его любила и всегда ждала. А куда еще бежать? Антарктида – самое место. Все полярники бежали от себя. Дальше уже некуда. Там покой, там тишина и вечность. Вечная мерзлота, где можно было заморозить на время душу. У него была заморожена душа, у меня тело. Мне так и не удалось встать и пойти. Сколько раз я пытался встать и пойти, но все время падал. Я никак не мог найти той опоры, что помогла бы сделать мне шаг. Для этого требовалась сложная операция, за положительный исход которой никто не ручался, но мое желание избавиться от костылей и проклятого кресла было велико, а самое главное: я смогу оттолкнуться от тумбочки на старте, а не просто плюхнуться в воду… Наконец, операция, о которой Анна ничего не знала (я сослался на соревновательные сборы) состоялась. По словам доктора, если реабилитация пройдет успешно, то где-то через полгода, я смогу сделать первый шаг. Полгода – целая вечность, у меня столько не было.

---