– Ой, никак что-то, – застеснялся он, обескураженно заморгал и переключился на кошака, вьющегося возле ног. Увидев, что тот поднял хвост трубой и мелко-мелко им завибрировал, бородач разулыбался и похлопал себя по коленке. – Кузя, Кузя…

Кузя поднял треугольную башку, сощурил глаза и извлек из себя нечто похожее на мерзкий скрежет.

– А ну иди отсюда, дрянь такая! – замахнулась на кота Жданова, вызвав в мужике заметное сопротивление.

– А ну! Не моги! – грозно произнес он и почесал бороду. – Манька узнает, больше не пустит. Нельзя!

– Я и тебя, и твою Маньку, и кошек этих сраных в гробу видала! Вставай давай, выматывайся, чтоб духу твоего здесь не было! Ни твоего, ни тварей этих, пока отравой здесь все не засыпала.

От крика Ждановой мужичонка поморщился и как ни в чем не бывало поинтересовался:

– А Маня-то моя где?

Участковый с тоской посмотрел на Нину и буднично огласил итоги осмотра квартиры Марфы Васильевны Соболевой:

– Следов преступления не значится. Можно опечатывать. А этого – на улицу, пусть идет куда хочет. Толку от него никакого.

– А где мой паспорт? – неожиданно поинтересовался бородач и шмыгнул носом.

– А это тебе в милиции, мил-человек, скажут, – успокоила его Жданова и легко приподняла мужика за шиворот. – Иди давай… Паспорт!

Вытащив беспаспортного за дверь, старшая по подъезду проволокла его по лестнице и силком усадила на лавку около подъезда.

– Сиди давай, пока не протрезвеешь, – приказала Жданова и вернулась в Марфину квартиру, откуда несчастный Куруськин выгонял подзадержавшихся котов и кошек. – Все, что ли?

– Вроде все, – неуверенно ответил участковый и стащил с головы фуражку.

– А ты, Сергеич, и впрямь печати наклеишь? – вкрадчиво поинтересовалась Жданова, радея за дело – освободить подъезд от смердящей скверны.

– Положено, – уклончиво ответил Куруськин и рукой показал преданной Нине на дверь.

– Ты бы, лейтенант, людей уважил! – Она, похоже, не теряла надежды. – От того, что мы здесь порядок по-соседски навели, большой беды бы не случилось. Чай, у всех дети, не щенки. Скрозь эту вонищу столько лет ходили! В подъезд войти было страшно. А ты: «Не положено!»

– Не положено, – повторил участковый и двинулся на Жданову строевым шагом.

– А подписать?! – напомнила ему старшая по подъезду и смиренно застыла возле раздолбанного косяка.

– Подпишем, – обнадежил ее Куруськин и буквально выдавил свою помощницу из квартиры.

Увидев, что участковый приготовился к опечатыванию двери в жилище Марфы Васильевны Соболевой, женщины, толпившиеся в подъезде, зароптали и двинулись на Куруськина, словно на врага.

– Вот, – ткнула его Жданова в бок. – Видал? Я ж говорила: народ уважить надо. Пожалеть надо народ-то. Чай, это человек, а не так себе – мусор. У нас ведь и дети, и старики, в общем, все этот смрад нюхали. А там, можа, и зараза, и не знай что еще! По-человечьи бы надо, лейтенант.

– Уважаемые женщины! – торжественно обратился участковый и строго сдвинул светлые брови, отчего стал похож на молодого актера, загримированного под старика. – Квартира будет опечатана. Товарищ Гаврилов сделает заявку в санэпидстанцию. Гигиенисты все обработают, очаг инфекции будет ликвидирован. А пока – расходитесь, женщины, по домам. Расходитесь по-хорошему. Без этих, как его, «инциндентов». Просто расходитесь по своим квартирам, к своим детям и престарелым родителям…

– Да-а-а?! Расходитесь, говоришь? А говно это кто убирать будет? Санэпидстанция твоя? Так она, кроме как тараканов морить, ничего больше и не умеет. Придут – прыснут и назад на станцию, а нам тут опять эту вонь нюхать?!

– Хватит! – бойко выкрикнула вернувшаяся с улицы Люда Смирнова и воинственно затрясла кудельками, покрывавшими ее несоразмерно маленькую по сравнению с туловищем голову.

– Гражданка Смирнова! – официально произнес участковый, стараясь не смотреть на ее выдающуюся грудь. – Вы это… перестаньте подстрекательством заниматься. А то ведь тут и до административной ответственности недалеко. Прямо-таки бабий бунт какой-то устроили! Митинг! Говорю, не положено, значит, не положено.

– Ну… не положено так не положено, – неожиданно миролюбиво протянула Жданова и хитро подмигнула разволновавшимся соседкам. – Раз начальство говорит, значит, так надо.

Почувствовав крепкое и, как ему показалось, надежное плечо старшей по злополучному подъезду, молодой лейтенант воспрял духом и приступил к опечатыванию квартиры. За спиной у представителя власти только и остались что преданная делу охраны порядка Нина Жданова и вероотступница Люда Сидорова. Управдом Гаврилов так и не рискнул подняться к соболевским дверям и остался сидеть на лавочке у подъезда, периодически шумно вдыхая чистый воздух.

Завершив процедуру опечатывания, лейтенант Куруськин в окружении дородных Ждановой и Смирновой покинул подъезд и мгновенно зажмурился от бившего в глаза солнца. После катакомб зловонной Марфиной квартиры мир казался ослепительно-белым, и по белому проскальзывали какие-то радужные всполохи. «Прям северное сияние!» – подумал несчастный участковый и пришел в хорошее расположение духа. День близился к полудню, задача номер один была выполнена: дом № 24 по Западному бульвару очищен от мяукающей заразы во главе с придурковатой Марфой Васильевной Соболевой.

Впрочем, лично ему, Анатолию Сергеевичу Куруськину, сама Марфа не сделала ничего дурного. Всегда тихая, сомнамбулически улыбавшаяся беззубым ртом, всякий раз при встрече торопившаяся сделать какой-то немыслимый «реверанс»… Шут его разберешь, откуда его взяла! Вроде говорили – из деревни сама-то. А по документам – из Охотничьей. Так это какая деревня? Железнодорожная станция: перрон, два двора. Значит, ни из какой Марфа не из деревни! Жданова вот – из деревни, не перепутаешь. Кулак как арбуз. Плечи – сажень. И лицо уж больно грубое, как у каменной бабы в степи. Когда под Донбассом служил, таких видел. А эта… В кости узка, глаза плошками на пол-лица, и ходит все время словно танцует. Балерина, е-мое.

Перед глазами очумевшего от запаха молодых тополей участкового как-то совсем не вовремя поплыли зеленые всполохи. «Ба-а-а-а, – огорчился Толя Куруськин. – Чего это со мной? Не иначе как отравление. Нечего было этих баб слушать. Бац – печать на дверь, и дело готово. Иди себе в отделение, завтракай». Мысли о еде вызвали у лейтенанта приступ тошноты, и он присел на лавочку возле подъезда, на которой все еще восстанавливал свои силы управдом Гаврилов.

– Душно что-то, – не поворачивая головы, пожаловался Петр Вениаминович.

Куруськин молча кивнул.

– Может, гроза или что там…

– Дождь обещали, – нехотя выдавил из себя участковый, побледневший от накрывшей его разом мутоты.

– Я, может, не про то, – промямлил Гаврилов, – но женщину, товарищ лейтенант, жалко. – Управдом покосился на не мытые годами окна квартиры Марфы Васильевны.

– Жалко, – быстро согласился с ним Куруськин и стряхнул с форменных брюк рыжий кошачий волос.

– Оно, конечно, антисанитария там и запах, но уж сама-то Марфа – божий человек, дурочка, одним словом, – продолжал Гаврилов свою покаянную речь. – Почто мы, участковый, ее так?!

– По заявлению, – официально ответил лейтенант и вздохнул: – Разве ж это от меня зависит?

– А от кого? – все так же, не поворачивая головы, поинтересовался управдом.

– А хоть бы и от вас, – неожиданно строго заявил Куруськин и, как на допросе, задал вопрос: – Заявление от жильцов дома подписывали?

– Подписывал, – подтвердил Петр Вениаминович, и лоб его покрылся испариной.

– Ну, а что хотите-то?

– Нехорошо мне как-то, – признался Гаврилов, буквально еще утром грозившийся разворошить это кошачье логово.

Куруськин с пониманием посмотрел на управдома, но о своих чувствах не сказал ни слова, постеснялся, можно сказать, так как был при исполнении и лицо официальное. Да и что он мог сказать расстроенному управдому? Ни-че-го. Да и вообще – не его это дело. Его дело, чтобы порядок на вверенной территории, чтоб соблюдение паспортного режима, чтобы пресечение хулиганства и мир во всем мире. «А остальное – увольте!» – захотелось заорать молодому лейтенанту, перед глазами которого стояла Марфа Васильевна Соболева. Точнее, не стояла, а кружилась, как тем ноябрьским утром, когда пошел первый снег и он, участковый Анатолий Сергеевич Куруськин, следовал к месту службы, поеживаясь от особой предзимней зябкости. Запрокинув голову и открыв рот, блаженная Марфа, приплясывая, кружилась на месте, плавно взмахивая руками.

– Взлететь собираетесь? – неловко пошутил тогда молодой участковый, чем напугал завороженную вращением женщину.

Замерев на минуту, та внимательно посмотрела на улыбавшегося ей человека в форме и, широко открыв рот, засунула в него палец.

– Что? – растерялся тогда Куруськин и покраснел, не зная, как быть дальше.

А Марфа, быстро сообразив, что в намерениях участкового не было ничего угрожающего, улыбнулась ему беззубым ртом и с упоением вновь начала вращаться.

– Каша, – прошептала Соболева и, откинув голову назад, тоненько засмеялась: – Каша… Ешь… Вкусно.

Куруськин вслед за Марфой посмотрел в низкое серое небо – на лицо упали снежинки.

– Каша, – причмокнула она и доверчиво потянулась к лейтенанту. – Ешь…

Изо рта женщины пахнуло гнилью, лейтенант отшатнулся и, не удержавшись, вытер лицо.

– Е-е-ешь, – снова предложила Марфа Куруськину и, словно в секунду забыв о нем, возобновила свой одинокий танец, передвигаясь к центру двора, то поднимая, то опуская гибкие руки.

---