Бог дождя

Майя Кучерская

Иллюстрация: Юлия Стоцкая

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

© Майя Кучерская

© ООО «Вимбо»

…О, кто бы направил
К золотым твоим берегам
скитальческий парус!

Гёльдерлин. К Эфиру

От автора

Я очень рада, что мой уже довольно давний роман «Бог дождя» возвращается к читателю. Это история взросления одной московской студентки и ее поколения, рожденного в самом начале 1970-х.

Их юность пришлась на время перестройки, когда прежде закрытые окна и двери вдруг стали распахиваться, когда пал железный занавес, когда границы между странами разомкнулись. В Россию вернулись запрещенные книги и начали возвращаться бывшие диссиденты и эмигранты. В Москву приехала и выступала Нина Берберова, Ирина Одоевцева переехала из Франции и осталась жить в родном Петербурге, Владимир Войнович и Василий Аксенов после 1991 года тоже вернулись и поселились в Москве.

И это удивительная эпоха, конец 1980-х – начало 1990-х годов, улыбается и подмигивает нам с каждой страницы этой книги. Например, в начале романа мы застаем героиню в электричке. Тогда в электричке еще можно было курить. Ну, правда только в тамбуре. И кто хотел, курил. Среди пассажиров – алкоголик с татуировкой, который прикорнул на плече нашей Ани, девочка с леденцом, петушком на палочке, грозная бабушка с сумками, паренек, который читает только-только вышедшего тогда в России Николая Бердяева – и все это типы, это лица того времени, самого излета Советского Союза. Сейчас, кажется, таких уже не встретишь. Даже бабушки сейчас совсем другие.

За окном этого поезда тянется очень бедная, задавленная страна. Но она вот-вот очнется после долгого сна длиной в 70 лет. Люди, в том числе совсем молодые, ровесники Ани, узнают свободу, ее сводящий с ума вкус.

Каждый распорядится этой свободой по-своему. Кто-то пойдет в хиппи и будет путешествовать автостопом. Кто-то будет слушать тяжелый рок и ходить в кожаных куртках с железками. Кто-то увлечется наркотиками и погибнет. А кто-то поверит в Бога, придет в церковь и захочет научиться любить людей по-христиански. Как, например, героиня «Бога дождя» Аня и ее друзья.

Вместе с ними мы будем наблюдать пробуждение всей страны и в частности церкви. Тоже задавленной и замученной. Напомню тем, кто по молодости забыл или не знает. В советское время за веру людей убивали: сажали в тюрьму, расстреливали: вера в мир невидимый и Христа, призывавшего к прощению и любви, а не убийству инакомыслящих, вступала в противоречие с коммунистической доктриной и государственным атеизмом. Но даже и потом, уже в брежневские времена, в 1970–1980-е годы, открыто приходить в церковь, участвовать в таинствах было невозможно, ну, если ты не хотел, чтобы тебя выгнали с работы. Библия, книги святых отцов в книжных магазинах не продавались, в обычных библиотеках не выдавались, все это существовало только в самиздате.

Аня наблюдает, как все это стремительно меняется. Как прямо на ее глазах церковное подполье отпадает за ненадобностью. Священники приходят в школы и университеты, их показывают по телевизору. И она радуется этим переменам, но главное – тому, что обрела новый мир, мир веры и церкви, который населен, как ей кажется, святыми. Но ее духовный отец, отец Антоний, неожиданно оказывается не только добрым и умным, но и слабым. Он подвержен известному русскому недугу. А она так жаждет любви. Однажды ей откроется правда про него. И это окажется так тяжело, что она уедет из Москвы.

Меня часто спрашивали, насколько этот роман автобиографичен. Мне кажется, гораздо важнее то, что он искренен. Это искренний и честный текст о жизни молодых людей начала 1990-х и о нашей церкви в эту эпоху, эпоху ее возрождения. Что до автобиографичности, ну, конечно, да, там много взято из моей жизни и все-таки это не совсем я. Я особенно не курила. Я не училась на романно-германском отделении. Не уезжала в Канаду. Так что моя Аня и похожа и совсем не похожа на меня в мои 20 с небольшим лет. Во всяком случае я себя такой уже почти не помню. И образ отца Антония тоже в общем собирательный. Тем не менее надеюсь, он получился живым.

Мне очень дорого то уже далекое время, я люблю свою юность и своих героев, их искания, их поиск смысла жизни. И буду счастлива, если у вас хватит интереса и сил пройти их путь вместе с ними, до самого конца, до последней страницы романа.

Счастливого пути!

Часть первая
О встрече

Некролог

Она успевает. Втискивается в ближайший вагон, он забит, пятница, вечер, последние предзимние работы, закутанный, толстый от одежды народ. Духота. Она пробирается по вагонам дальше, вперед, туда, где людей наверняка меньше и есть места. Проходит сквозь густые дымные облачка тамбуров, сквозь скопившихся в них мужиков, запах пота и перегара. Вот он, пустой лакированный край скамейки, она садится, сумку бросает в ноги. Электричка трогается. За окном плывут хрущевки, облупленные железки детских площадок, гнутые столбы от качелей, качелей давно нет. Чахлые деревца, розовый квадратик одеяла сушится на балконе – единственная яркая точка в студне вечера; дома исчезают, начинаются пустыри, тянется бетонный забор, на нем написано синей краской: «Светка, я тебя люблю». Лес. В темной, зрелой зелени мелькают желтые прядки.

Ее подташнивает, она плотно закрывает глаза, но так еще хуже. Нащупывает в кармане пачку, страшно хочется покурить, но тогда наверняка займут ее место. А ехать еще долго. Она остается сидеть. В ногах черная сумка, она расстегивает молнию – батон хлеба в целлофановом пакете, плоская банка шпрот, «Литературная газета», купленная по пути на вокзал. Она вынимает газету, раскрывает, заметно вздрагивает. Со второй страницы на нее смотрит тот, кого они вчера хоронили. Фотография, краткий некролог, рядом большая статья о нем. Читать она не может, закрывается газетой, газета слегка дрожит. Поезд набирает скорость, из оконных щелей пробивается ветерок, уже несколько станций позади, и она поднимает голову, смотрит в его лицо, в кроткие глаза за стеклами очков, в мелко набранный текст.

«Человеческая гениальность как бы одухотворяла и поясняла его гениальность как ученого», – читает она первую фразу и ничего не понимает. Перечитывает еще и еще, наконец пробивается и сквозь «как бы», и сквозь «гениальности». Читает дальше: «Свободное владение несколькими древними языками, включая арамейский и древнеегипетский, удивительная способность к проникновению в давно исчезнувшие культурные пространства и их реконструкции, кажется, были бы невозможны без его личной убежденности, что ни культура, ни язык, ни люди не бывают мертвы, но лишь забыты. „Надолго забыты? – часто вопрошал он в одном из своих бесчисленных „публичных“ выступлений (более напоминавших не обращение к слушавшим, но сосредоточенное собеседование с самим собой, на таинство которого допускались студенты) – Всего лишь на время. Кем забыты? Всего лишь нами“. Напрашивалось: нами, а не…? Довершить ответ предоставлялось самой публике. Он же в качестве последнего доказательства и подсказки оставил образцовые художественные переводы античных авторов, неизменно отмеченные редкой естественностью ума и вкуса. Мысль, чуждая претенциозности, вкус, избегающий стилизации, – так просто».

Она скользит взглядом вниз – под текстом подпись, вот это да! Ольга Грунина! Да это же Грунис, которая вела у них латынь… Просклоняйте, переводите, вы занимаете чужое место, grex, gregis, gregi, gregem, grege^[1] – так и стоит в ушах ее металлический голос. Для нее они – как раз «стадо», тупые первокурсники, не умеющие распознать третье склонение мужского рода, путающие герундив с герундием. Но тут, видно, пробило даже Груниса. «Нами, а не…» Еще недавно такое не напечатали б ни за что.

Впервые Аня увидела его полтора года назад. Она была еще школьницей и ходила в университет на подготовительные курсы филфака; на филфак она собиралась точно, не решила только, на какое отделение поступать. Толкать стеклянную дверь первого Гума, стягивать в гардеробе куртку, сжимать в кулаке пластмассовый номерок, подниматься на лифте на девятый этаж было необыкновенно приятно: каждый раз в этих стенах ее охватывало ощущение приобщенности – к самому важному, почти святому…