– Каждый из вас достанет из глобуса по кусочку бумаги. – Он обходит класс, и мы все достаем из центра Земли по красному клочку. – На каждом кусочке написано слово, название предмета. Надеюсь, вам он понравится. До конца года вы будете превращать этот предмет в произведение искусства. В скульптуру. В набросок, папье-маше, резьбу по дереву. Если в этом году я все-таки помирюсь с учителем информатики, вы сможете заниматься дизайном в компьютерном классе. Но главное вот что: к концу года каждый должен сообразить, как заставить свой предмет разговаривать, выражать определенную эмоцию, говорить с каждым из тех, кто на него посмотрит.

Слышны стоны. А у меня екает сердце. Неужели правда? Очень уж здорово звучит. Он останавливается у моей парты. Я запускаю руку на самое дно глобуса, вытаскиваю бумажку. «Дерево». Дерево? Слишком просто. Рисовать дерево я научилась еще во втором классе. Лезу за другой. Мистер Фримен качает головой.

– Не-а, – говорит он. – Ты выбрала судьбу, поздно ее менять.

Вытаскивает из-под гончарного круга ведро с глиной и кусками величиной в кулак кидает ее каждому. Потом делает радио погромче и смеется:

– Вот путешествие и началось.

Español

Учительница испанского решила весь год вообще не разговаривать с нами по-английски. Это и смешно, и полезно – так проще ее игнорировать. Общается она выразительными жестами и мимикой. Не урок, сплошные шарады. Она произносит фразу по-испански, подносит ладонь ко лбу тыльной стороной.

– У вас температура! – орет кто-то с места.

Она качает головой, повторяет тот же жест.

– У вас голова кружится!

Нет. Она выходит в коридор, влетает в дверь – деловитая, рассеянная. Поворачивается к нам, будто бы удивляется, потом снова подносит ладонь ко лбу.

– Вы заблудились!

– Вы сердитесь!

– Вы пришли не в ту школу!

– Вы попали не в ту страну!

– Вы не на той планете!

Она пробует еще раз, так въезжает себе в лоб, что даже покачивается. Лоб уже по цвету как губная помада. Догадки продолжают поступать:

– Вы не можете поверить, что нас тут так много!

– Вы разучились говорить по-испански!

– У вас мигрень!

– У вас будет мигрень, если мы не догадаемся!

Она в отчаянии записывает на доске: «Me sorprende que estoy tan cansada hoy». Никто не знает, что это значит. Мы не понимаем по-испански – затем и пришли, чтобы научиться. Наконец какой-то умник достает испано-английский словарь. Остаток урока мы пытаемся перевести это предложение. К звонку получается вот что: «Устать день удивить».

Домашка

Первые две недели проходят без термоядерной катастрофы. Хезер из Огайо подсаживается ко мне за обедом, звонит, чтобы обсудить домашку по английскому. Говорить она может часами. Мне только и надо, что придерживать телефон возле уха и время от времени хмыкать, одновременно щелкая каналами в телевизоре. Рейчел, да и вообще все, кого я знаю уже девять лет, продолжают меня игнорировать. В коридорах меня часто толкают. Несколько раз внезапно вырывали из рук учебники и бросали на пол. Я стараюсь не зацикливаться. Рано или поздно прекратится.

В первое время мама довольно ловко готовила ужин с утра и ставила в холодильник, но я знала, что долго это не продлится. Дома меня ждет записка: «Пицца. 555–4892. Много чаевых не давай». К записке пришпилена двадцатка. У нас в семье отличная система. Мы общаемся с помощью записок на кухонном столе. Я пишу, когда мне нужна канцелярия или надо съездить в супермаркет. Они пишут, когда придут домой и что нужно достать из морозильника. А чего еще говорить-то?

У мамы опять проблемы с персоналом. Мама моя директор в «Эфферте», магазине одежды в центре. Начальник предложил ей филиал, который в супермаркете, но она отказалась. Видимо, ей нравится, как реагируют, когда она говорит, что работает в центре.

– А тебе не страшно? – спрашивают ее. – Я бы ни за что не согласилась.

Маме нравится делать то, от чего другим страшно. Из нее получилась бы отличная укротительница змей.

Но в магазин, расположенный в центре, трудно найти сотрудников. Опять что-то сперли, какой-то хрен написал на входной двери, случаются вооруженные ограбления – поди уговори на такую работу. Вот так-то. Вторая неделя сентября, а у мамы уже Рождество в мыслях. Только и думает, что про пластмассовые снежинки и Санта-Клаусов в красных бархатных костюмах. Если и в сентябре с сотрудниками труба, так что ж будет ближе к праздникам.

Обед я заказываю в 15:10, ем его на белом диване. Не знаю, кто из родителей двинулся кукухой, когда они покупали этот диван. Едят на нем так: поел – перевернул подушки грязной стороной вниз. У дивана два лица: «Мелинда лопает пеперони с грибами» и «В гостиной вообще никакой еды, ясно?». Я жую и смотрю телевизор, пока к дому не подкатывает папин джип. Плюх, плюх, плюх – подушки повернулись красивыми белыми сторонами, сама я бегом наверх. Папа только открыл дверь – а дом уже выглядит таким, каким он хочет его видеть, и меня в нем нет.

В комнате моей обитает инопланетянка. Выглядит она в точности так, как я в пятом классе. У меня, похоже, случилось помрачение мозгов, и я решила, что все должно быть в розочках и вообще розовый – отличный цвет. В этом виновата Рейчел. Она выпросила у мамы разрешение отремонтировать свою комнату, в результате мы обе все у себя поменяли. Николь отказалась напяливать на ночник дурацкую юбочку, а Айви, как всегда, не стала останавливаться на полдороге. Джессика выбрала стиль «чокнутый ковбой». Я застряла посередине, подтибрив у всех понемножку. Единственное, что тут чисто моего, – коллекция мягких игрушек-зайчиков, которую я собрала в детстве, и кровать под балдахином. Сколько Николь меня ни дразнила, балдахин я так и не сняла. Теперь я подумываю, не переклеить ли обои в розочках, но мама обязательно встрянет, папа полезет измерять стены, и они поругаются насчет цвета. Да и в любом случае я не знаю, чего хочу.

Какая там домашка. Кровать так и сигналит: вздремни. Ей не откажешь. Пухлые подушки и теплое одеяло сильнее меня. Ничего не остается, кроме как залечь на боковую.

Слышу: папа включил телевизор. Блям, блям, блям – бросает кубики льда в бокал с тяжелым дном, наливает спиртное. Открывает микроволновку – пицца, наверное, – захлопывает, пищит таймером. Я включаю свое радио – пусть знает, что я дома. Спать я не собираюсь. Есть у меня промежуточная остановка на полдороге ко сну, и там я могу зависать часами. Не нужно даже закрывать глаза, просто лежишь в безопасности под одеялом и дышишь.

Папа делает телевизор громче. Диктор из новостей орет:

– Пятеро погибли при пожаре в доме! Нападение на молодую девушку! В перестрелке на заправке подозревают подростков!

Я скусываю чешуйку кожи с нижней губы. Папа перескакивает с канала на канал, раз за разом смотрит одни и те же сюжеты.

Я вижу себя в зеркале на противоположной стене. Уф. Волосы полностью скрылись под одеялом. Ищу на лице какие-то образы. Может, вставить лицо в дерево, как дриаду из греческих мифов? Два глаза – мутные круги под черными росчерками бровей, ноздри как на поросячьем пятачке, рот – изжеванный ужас. Уж точно не дриада. Никак не могу перестать кусать губы. Мне кажется, что мой рот принадлежит другой девчонке и я ее даже не знаю.

Вылезаю из постели, снимаю зеркало. Убираю подальше в шкаф, лицом к стене.

Наш бесстрашный лидер

Прячусь в туалете, жду, когда минует опасность. Выглядываю в дверь. Директор Директор заметил в коридоре еще одного провинившегося ученика.

Директор Директор:

– А где справка об опоздании, мистер?

Провинившийся Ученик:

– Я за ней как раз иду.

ДД:

– Ходить по коридору без справки не разрешается.

ПУ:

– Знаю и очень волнуюсь. Поэтому и спешу, за справкой.

Директор Директор замирает, лицо у него как у Даффи Дака, которого в очередной раз обдурил Багз.

ДД:

– Ну давай тогда живо за справкой.

Провинившийся Ученик шпарит по коридору – улыбается, машет рукой. Директор Директор уходит в противоположную сторону, проигрывая в голове разговор, пытаясь сообразить, что пошло не так. Я слежу за ним и смеюсь.

Физра

Я бы физкультуру вообще запретила. За унизительность.

Мой шкафчик в раздевалке у самой двери, переодеваться приходится в кабинке в туалете. У Хезер из Огайо шкафчик рядом с моим. Она надевает форму заранее, под одежду. После урока снимает шорты, а футболку оставляет. Я даже переживаю за девчонок из Огайо. Их что, заставляют носить нижние футболки?

Из всех девчонок на этом уроке я знаю только Николь. В старом клане мы особенно не дружили. Когда начались занятия, она едва мне что-то не сказала, но вместо этого опустила глаза и стала завязывать шнурки на кроссовках. У Николь большой шкафчик в укромном, хорошо проветриваемом углу, потому что она в школьной футбольной команде. И переодеваться на людях ей пофиг. Она даже лифчик меняет: в одном, спортивном, ходит на все уроки, в другом – на физкультуру. Никогда не краснеет, не отворачивается, просто стоит и переодевается. Качки – они, видимо, все так. Если ты сильный, тебе плевать, что там говорят про твои титьки и задницу.

Конец сентября, мы начали играть в хоккей на траве. Хоккей на траве – штука грязная, в него играют в сырые пасмурные дни, когда того и гляди пойдет снег. И кто до этого додумался? Николь на поле просто зверь. Носится с такой скоростью, что за ней образуется стена вздыбленной грязи, которая окатывает всех, кто попадется на пути. Она как-то хитро дергает запястьем, и мяч летит в ворота. Николь улыбается и бежит обратно в центр поля.

---